ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
Если вы пойдете со мной, миссис Годдар…
Клер сделала неуверенный шаг, и Алекс вытянул руку, чтобы ее поддержать:
— Ты хочешь, чтобы я тоже пошел?
— Только миссис Годдар, — заявила сестра.
— Ну, теперь она поправится, — сказала ей Джина, проверяя, осмелится ли та отрицать.
— Этого мы не знаем, — мягко сказала сестра, — но начало хорошее.
— Давай же, иди, — сказала Ханна Клер. — Мы будем здесь. Мы будем ждать сколько понадобится. Иди к своей дочери и помоги ей выжить.
ГЛАВА 19
Кровать Эммы находилась в самом углу большой палаты, ярко освещенной флуоресцентными лампами и заполненной всяческими приборами: тут были металлические коробочки, пластиковые трубки и провода, мониторы с заостренными пиками или волнами на экранах. Узкая кровать со всех сторон была ограничена низенькими бортами-решетками, как детская люлька. Эмму частично скрывала занавеска. Ее глаза были закрыты, руки сложены на груди, от пластикового мешка, подвешенного на хромовом крюке рядом с кроватью тянулась к ее руке трубка, она дышала кислородом из маленького пластикового аппаратика, закрепленного на носу. Кожа была бледной, как пергамент, вообще единственным цветом в палате было рыжее золото ее волос, разбросанных по подушке. Все остальное было белое и хромовое, стерильное и холодное, строго функциональное, пахнущее антисептикой.
Клер села на пластмассовый стул рядом с кроватью, спиной к комнате. Она взяла Эммину руку и начала нежно ее поглаживать, как она делала всегда, когда Эмма заболевала.
— С тобой все будет хорошо, — сказала она тихо. — Ты поправишься. Ты снова будешь здорова и счастлива, и мы будем веселиться снова… Слова застряли в горле, и она быстро вздохнула.
Для нее весь мир был в Эмме: она не могла вынести мысли о нем без дочери. Они были так близки, многие годы их жизни просто сливались в одну, и Клер думала об Эмме как о самой себе, как о второй своей душе, которую она охотно передала дочери. Она, вторая душа, ликовала, когда видела какой женщиной стала Эмма. Если Эмма умрет, Клер знала, что она останется только частью личности, и никогда — целой, никогда снова не сможет увидеть мир как место собрания чудесных возможностей. Она не сумеет разглядеть никаких чудес со смертью Эммы, произойдет затмение, которое скроет всякий свет, и все в мире потеряет смысл.
Она не могла вынести мысли об этом. Ей хотелось закричать от собственного бессилия, она хотела выкрикнуть имя Эммы, схватить ее за плечи, трясти до тех пор, пока она не ответит. Но она продолжала тихо сидеть, глядеть на дочь, и глаза жгли слезы, которые она сдерживала изо всех сил, потому что решила, что когда Эмма откроет глаза, то увидит свою мать уверенной и улыбающейся, абсолютно уверенной в своей любви и способности помочь Эмме поправиться, помочь забыть прошлое.
Зачем ей это было нужно? Почему она хотела убить себя?
Нет, она не хотела, нет, нет. Слова неслись по рассудку Клер за всеми теми, которые она произносила вслух для Эммы. Она не стала бы пытаться убить себя. Случилось что-то другое. Она нам расскажет, что это было. Скоро. Когда очнется.
Когда очнется.
— Эмма, послушай меня, — сказала Клер настойчиво. — Слушай. Ты проснешься. Ты поправишься, и мы вместе сделаем кучу чудесных вещей, у меня столько идей о том, чем мы с тобой сможем заняться…
Она остановилась, сдержав дыхание. Она почувствовала, как рука Эммы шевельнулась в ее.
— Эмма? — Она подождала, едва дыша, как будто пытаясь уловить обманчивый звук. — Эмма сделай так еще. — И рука Эммы снова шелохнулась в ее ладони.
Клер закрыла глаза. В этой холодной яркой комнате, где были только они двое, вместе, близко, Эмма сказала своей матери, что она жива.
Клер потянулась губами к уху Эммы:
— Я здесь, Эмма, я близко, очень близко. Ты можешь посмотреть на меня? Ты можешь показать, что слышишь меня? Я не уйду никуда — я останусь здесь. Я не хочу бросать тебя, я помогу тебе проснуться, я помогу тебе выздороветь. Эмма, ты можешь взглянуть на меня? Можешь открыть глаза? Можешь показать, что слышишь меня? — Она сидела неподвижно, наклонившись вперед, держа руку Эммы, и ее губы касались уха дочери. А потом она вспомнила, как раньше пела, когда Эмме бывало плохо. Она не делала этого уже давно, но сейчас, очень тихо, запела снова старые колыбельные и народные песенки, которые Эмма любила: песни любви и дома, о разлуке и встрече, о родителях и детях, и снова, снова, о любви. Ее спина занемела, ноги застыли и ныли, но она не двигалась. Прошло уже два часа с тех пор, как сестра подвела ее к Эмме, но она все еще держала дочь за руку, говорила, пела и снова говорила.
Эмме казалось, что река, нежная, сладко журчащая речка несет ее на своих волнах. Она плыла, и когда опускала руку в воду, то ощущала, какая она теплая и ласковая, не было ни тряски, ни рывков, только нежный и тихий, устойчивый звук, который так уютно нес ее вперед, подальше от опасности. Она любила эту реку, ей чудилось, что она никогда ничего не любила так, как ее, и она ныряла, всплывала вверх и позволяла ей нести себя куда угодно.
Я не брошу тебя, я помогу тебе проснуться, я помогу тебе поправиться.
Голос, казалось, был внутри нее самой, но она знала, что это голос ее матери. И внезапно Эмма поняла: я не умерла. Я умирала, но не умерла. Я не умерла потому, что меня нашла мама.
— Я помогу тебе выздороветь. — На этот раз голос был снаружи, шепот, тихое дыхание в ее ухе. Голос ее матери. Ее мама нашла ее и была с ней, говорила с ней. Ее мама заботилась о ней. — Эмма, ты можешь взглянуть на меня? Можешь открыть глаза?
Я хочу, но веки так тяжелы…
— Эмма, дай мне знать, что слышишь меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173
Клер сделала неуверенный шаг, и Алекс вытянул руку, чтобы ее поддержать:
— Ты хочешь, чтобы я тоже пошел?
— Только миссис Годдар, — заявила сестра.
— Ну, теперь она поправится, — сказала ей Джина, проверяя, осмелится ли та отрицать.
— Этого мы не знаем, — мягко сказала сестра, — но начало хорошее.
— Давай же, иди, — сказала Ханна Клер. — Мы будем здесь. Мы будем ждать сколько понадобится. Иди к своей дочери и помоги ей выжить.
ГЛАВА 19
Кровать Эммы находилась в самом углу большой палаты, ярко освещенной флуоресцентными лампами и заполненной всяческими приборами: тут были металлические коробочки, пластиковые трубки и провода, мониторы с заостренными пиками или волнами на экранах. Узкая кровать со всех сторон была ограничена низенькими бортами-решетками, как детская люлька. Эмму частично скрывала занавеска. Ее глаза были закрыты, руки сложены на груди, от пластикового мешка, подвешенного на хромовом крюке рядом с кроватью тянулась к ее руке трубка, она дышала кислородом из маленького пластикового аппаратика, закрепленного на носу. Кожа была бледной, как пергамент, вообще единственным цветом в палате было рыжее золото ее волос, разбросанных по подушке. Все остальное было белое и хромовое, стерильное и холодное, строго функциональное, пахнущее антисептикой.
Клер села на пластмассовый стул рядом с кроватью, спиной к комнате. Она взяла Эммину руку и начала нежно ее поглаживать, как она делала всегда, когда Эмма заболевала.
— С тобой все будет хорошо, — сказала она тихо. — Ты поправишься. Ты снова будешь здорова и счастлива, и мы будем веселиться снова… Слова застряли в горле, и она быстро вздохнула.
Для нее весь мир был в Эмме: она не могла вынести мысли о нем без дочери. Они были так близки, многие годы их жизни просто сливались в одну, и Клер думала об Эмме как о самой себе, как о второй своей душе, которую она охотно передала дочери. Она, вторая душа, ликовала, когда видела какой женщиной стала Эмма. Если Эмма умрет, Клер знала, что она останется только частью личности, и никогда — целой, никогда снова не сможет увидеть мир как место собрания чудесных возможностей. Она не сумеет разглядеть никаких чудес со смертью Эммы, произойдет затмение, которое скроет всякий свет, и все в мире потеряет смысл.
Она не могла вынести мысли об этом. Ей хотелось закричать от собственного бессилия, она хотела выкрикнуть имя Эммы, схватить ее за плечи, трясти до тех пор, пока она не ответит. Но она продолжала тихо сидеть, глядеть на дочь, и глаза жгли слезы, которые она сдерживала изо всех сил, потому что решила, что когда Эмма откроет глаза, то увидит свою мать уверенной и улыбающейся, абсолютно уверенной в своей любви и способности помочь Эмме поправиться, помочь забыть прошлое.
Зачем ей это было нужно? Почему она хотела убить себя?
Нет, она не хотела, нет, нет. Слова неслись по рассудку Клер за всеми теми, которые она произносила вслух для Эммы. Она не стала бы пытаться убить себя. Случилось что-то другое. Она нам расскажет, что это было. Скоро. Когда очнется.
Когда очнется.
— Эмма, послушай меня, — сказала Клер настойчиво. — Слушай. Ты проснешься. Ты поправишься, и мы вместе сделаем кучу чудесных вещей, у меня столько идей о том, чем мы с тобой сможем заняться…
Она остановилась, сдержав дыхание. Она почувствовала, как рука Эммы шевельнулась в ее.
— Эмма? — Она подождала, едва дыша, как будто пытаясь уловить обманчивый звук. — Эмма сделай так еще. — И рука Эммы снова шелохнулась в ее ладони.
Клер закрыла глаза. В этой холодной яркой комнате, где были только они двое, вместе, близко, Эмма сказала своей матери, что она жива.
Клер потянулась губами к уху Эммы:
— Я здесь, Эмма, я близко, очень близко. Ты можешь посмотреть на меня? Ты можешь показать, что слышишь меня? Я не уйду никуда — я останусь здесь. Я не хочу бросать тебя, я помогу тебе проснуться, я помогу тебе выздороветь. Эмма, ты можешь взглянуть на меня? Можешь открыть глаза? Можешь показать, что слышишь меня? — Она сидела неподвижно, наклонившись вперед, держа руку Эммы, и ее губы касались уха дочери. А потом она вспомнила, как раньше пела, когда Эмме бывало плохо. Она не делала этого уже давно, но сейчас, очень тихо, запела снова старые колыбельные и народные песенки, которые Эмма любила: песни любви и дома, о разлуке и встрече, о родителях и детях, и снова, снова, о любви. Ее спина занемела, ноги застыли и ныли, но она не двигалась. Прошло уже два часа с тех пор, как сестра подвела ее к Эмме, но она все еще держала дочь за руку, говорила, пела и снова говорила.
Эмме казалось, что река, нежная, сладко журчащая речка несет ее на своих волнах. Она плыла, и когда опускала руку в воду, то ощущала, какая она теплая и ласковая, не было ни тряски, ни рывков, только нежный и тихий, устойчивый звук, который так уютно нес ее вперед, подальше от опасности. Она любила эту реку, ей чудилось, что она никогда ничего не любила так, как ее, и она ныряла, всплывала вверх и позволяла ей нести себя куда угодно.
Я не брошу тебя, я помогу тебе проснуться, я помогу тебе поправиться.
Голос, казалось, был внутри нее самой, но она знала, что это голос ее матери. И внезапно Эмма поняла: я не умерла. Я умирала, но не умерла. Я не умерла потому, что меня нашла мама.
— Я помогу тебе выздороветь. — На этот раз голос был снаружи, шепот, тихое дыхание в ее ухе. Голос ее матери. Ее мама нашла ее и была с ней, говорила с ней. Ее мама заботилась о ней. — Эмма, ты можешь взглянуть на меня? Можешь открыть глаза?
Я хочу, но веки так тяжелы…
— Эмма, дай мне знать, что слышишь меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173