И все же эта тоска есть важный элемент жизненной силы, а может
быть, и она сама.
Он живет не ради своей личной жизни, он мыслит не ради своего личного мышл
ения. У него такое чувство, что он живет и мыслит по принуждению некоей сем
ьи, для которой, хоть она и сама куда как богата силой жизни и мысли, он по ка
кому-то неведомому ему закону представляет собой некую формальную необ
ходимость. Из-за этой неведомой семьи и из-за этого неведомого закона его
нельзя отпустить.
Первородный грех, древняя несправедливость, совершенная человеком, сос
тоит в упреке, который делает и от которого не отступается человек, в упре
ке, что с ним поступили несправедливо, что по отношению к нему был соверше
н первородный грех.
Перед витриной Казинелли вертелись двое детей, мальчик лет шести и семил
етняя девочка, богато одетые, говорили о Боге и о грехах. Я остановился поз
ади них. Девочка, вероятно, католичка, считала только обман Бога настоящи
м грехом. Мальчик, вероятно, протестант, с детским упорством спрашивал, а ч
то же такое обман человека или кража. «Тоже очень большой грех, Ц сказала
девочка, Ц но не самый большой, только грехи перед Богом самые большие, д
ля грехов перед людьми у нас есть исповедь. Когда я исповедуюсь, за мной оп
ять стоит ангел, а когда совершаю грех, за моей спиной появляется черт, тол
ько его не видно». И устав от полусерьезности, она для забавы повернулась
на каблуках и сказала: «Видишь, никого за мной нет». Мальчик повернулся та
ким же образом и увидел меня. «Видишь, Ц сказал он, не считаясь с тем, что я
услышу его, или вовсе не думая об этом, Ц за мной стоит черт» Ц «Этого я то
же вижу, Ц сказала девочка, Ц но я его не имею в виду».
Он не хочет утешения, но не потому, что не хочет его, Ц кто его не хочет? Ц а
потому, что искать утешения значит: посвятить этой задаче свою жизнь, жит
ь всегда на периферии собственной личности, чуть ли не вне ее, едва ли уже
знать, для кого ищешь утешения, и поэтому не быть даже в состоянии найти де
йственное утешение, действенное, не истинное, ибо такового не существует
.
Он сопротивляется пристальному взгляду ближнего. Человек, даже будь он н
епогрешим, видит в другом только ту часть, на которую хватает его силы зре
ния и способа смотреть. Как всякий, но крайне преувеличенно, он норовит ог
раничить себя так, как в силах увидеть его взгляд ближнего. Если бы Робинз
он, для утешения ли, от покорности ли, от страха, незнания или тоски так и не
покидал самой высокой или, вернее, самой зримой точки острова, он бы вскор
е погиб; но поскольку он, не рассчитывая на корабли и на их слабые подзорны
е трубы, начал исследовать весь свой остров и находить в нем радость, он со
хранил жизнь и был, хоть и в необходимой для разума последовательности, н
о все-таки в конце концов найден.
Ц Ты делаешь из своей нужды добродетель.
Ц Во-первых, это делает всякий, а во-вторых, именно я этого не делаю. Я оста
вляю свою нужду нуждой, я не осушаю болот, а живу в их миазмах.
Ц Из этого ты и делаешь добродетель.
Ц Как всякий, я же сказал. Кстати, я делаю это только ради тебя. Чтобы ты ос
тавался расположен ко мне, я терплю ущерб, наносимый моей душе.
Все ему позволено, только не терять самообладание, отчего опять-таки зап
рещено все, кроме одного, необходимого для всей совокупности сию минуту.

Узость сознания есть социальное требование.
Все добродетели индивидуальны, все пороки социальны. То, что считается с
оциальной добродетелью, например, любовь, бескорыстие, справедливость, с
амоотверженность, Ц это всё лишь «поразительно» ослабленные социальн
ые пороки.
Разница между теми «да» и «нет», которые он говорит своим современникам,
и теми, которые, собственно, следовало бы сказать, соответствует, наверно,
разнице между жизнью и смертью, да и постижима ведь только так же Ц догад
кой.
Причина того, что мнение потомков о ком-то вернее, чем мнение современник
ов, заключена в умершем. Раскрываешься во всем своем своеобразии лишь по
сле смерти, лишь когда ты в одиночестве. Смерть для каждого Ц как субботн
ий вечер для трубочиста, они смывают с тела сажу. Становится видно, кто ком
у повредил больше Ц современники ему или он современникам, в последнем
случае он был великим человеком.
Сила для отрицания, для этого естественнейшего проявления непрестанно
меняющегося, обновляющегося, отмирающего, оживающего в борьбе человече
ского организма, есть у нас всегда, но нет мужества, а ведь жить Ц это отри
цать, и значит, отрицание Ц это утверждение.
Со своими отмирающими мыслями он не умирает. Отмирание есть лишь явление
внутри, внутреннего мира (который сохраняется, даже составляя только од
ну мысль), такое же явление природы, как любое другое, ни веселое, ни печаль
ное.
Течение, против которого он плывет, такое стремительное, что в какой-то ра
ссеянности иногда приходишь в отчаяние от однообразного спокойствия, с
реди которого плещешься, так бесконечно далеко отнесло тебя назад в мгно
вение, когда ты сплоховал.
Он хочет пить и отделен от источника только кустами. Но он разделен надво
е, одна часть охватывает взглядом все, видит, что он стоит здесь и что исто
чник рядом, а вторая часть ничего не замечает, разве лишь догадывается, чт
о первая всё видит. Но поскольку он ничего не замечает, пить он не может.
Он не смел и не легкомыслен. Но и не боязлив. Свободная жизнь не испугала б
ы его. Такая жизнь у него не сложилась, но и это не заботит его, как вообще не
заботит его он сам. Но есть кто-то совершенно ему неведомый, кого он Ц тол
ько он Ц непрестанно заботит.
1 2 3 4 5 6 7 8