— Все против меня, все мне угрожают — и эти бандиты, и милиция. А я одна. И если бы не вы… Мне так неудобно — ведь вы мне ничем не обязаны… Но скажите — ведь вы попросите в обмен на ваше участие что-то такое, о чем порядочной девушке стыдно говорить вслух?
— Может, и попрошу — прямо через две недели и попрошу. — Он посмотрел на часы, выкладывая на стол пятисоттысячную купюру. — И сейчас кое-что попрошу — пожалуйста, не пугай сама себя. И лучше думай об отпуске и определись наконец со страной — договорились? И еще одна просьба — не звони мне, я тебе сам буду звонить. В крайнем случае звони не из дома. Я могу рассчитывать, что ты выполнишь мою просьбу?
Он дотронулся губами до ее щеки, быстро повернулся, на пути к двери кивком показывая официанту, что расплачиваться будет она. А еще через минуту темно-синяя «вольво» отъехала от ресторана — рванула буквально, словно ее хозяин давно мечтал о возможности сесть в машину и нажать на газ, чтобы поскорее оказаться подальше от нее.
Ей стало легче — немного легче, чем было. Но совсем не так легко, как раньше — когда она безоговорочно верила ему, и слушала его, и делала то, что он говорил, зная, что он желает ей добра, а не зла. Конечно, она никогда не была в такой ситуации, в какой оказалась сейчас, — а это означало, что верить ему слепо она совсем не обязана.
Хотя ей очень хотелось ему верить — и страшно представить, что было бы, окажись, что делать этого нельзя. Об этом даже не хотелось задумываться. И поэтому лучше было верить — хотя это становилось все труднее и труднее…
12
— Господи, Марина! Марина, с вами все в порядке? Вы меня слышите, Марина? Господи, ну как же это!
Голос Мыльникова причитал, суетился и дрожал — как, наверное, и его хозяин. Который, видимо, жутко был напуган еще прежде, чем увидел ее. Он звонил и звонил, а она не открывала, и он стучал еще, и имя ее выкрикивал — негромко, она даже не разобрала, чей это голос, потому что он деликатный был, Мыльников, несмотря на свою профессию, и, наверное, боялся разбудить соседей. И только потом уже догадался нажать на ручку двери — тут же открывшейся, не запертой тем, кто уходил, двери.
Она услышала, как опустилась ручка — ржаво, громко и предупреждающе, — и как потом заскрипела старая, древняя даже дверь. Очень несмело, очень робко заскрипела, словно ее чуть-чуть приоткрыли. Словно тот, кто ее приоткрыл, не решался войти. А потом набрался сил и распахнул ее решительно с криком «Милиция!».
Он сорвался, голос, на этом крике, тонким стал и очень высоким. И она опять же его не узнала — но по крику уже догадалась, кто это. И облегченно выдохнула. Потому что это мог оказаться кто угодно — а это было бы ужасно. И последствия были бы ужасными. Настолько, что она думала о них все время, что прошло с того момента, как она осталась одна, до появления Мыльникова, — то есть вечность. Которая в реальности длилась около часа — ну максимум около полутора часов.
А потом затопали шаги. Одни — в сторону кухни, а одни сюда. И она услышала возглас Мыльникова, и его причитания насчет того, как такое могло случиться, и его вопросы. А потом опять шаги. И голос: «Там никого». И еще голос, протянувший нечто вроде «У-у-у» — при виде ее, очевидно, — а потом присвистнувший.
— Вы в порядке, Марина? Вы меня слышите?
Он так и не понял пока, что она не может ему ответить. По той простой причине, что ее рот заклеен широкой полоской скотча. Но он этого не видел — потому что ее голова была повернута к стене, в самый угол. Зато он увидел, что она тем же скотчем привязана к креслу, — это сложно было не заметить, тем более что она стояла в такой неестественной позе. Потому что тот, кто был тут и ушел, хитроумно так ее привязал — намертво примотав к подлокотникам каждую ногу и руку поочередно. А потом еще связав их попарно. Так что она стояла на коленях, больно прижавшись щиколотками и кистями к подлокотникам, стыдно раздвинув ноги и выпятив попку, положив голову на спинку кресла. Прямо-таки приглашение к сексу. Которым воспользовался бы любой, кто зашел, — если бы это был не Мыльников.
— Господи, ну как же это?! — Он все еще топтался около нее, видимо, стесняясь на нее смотреть, боясь до нее дотронуться, от растерянности не зная, с чего начать, но наконец сообразив. — Кравченко, нож есть? Тогда на кухне посмотри. Да быстрее ты — цирк вам тут, что ли? Видите, что с человеком сделали?
Не стоило удивляться, что те двое, что вошли с ним, не торопились — им было на что посмотреть. Мыльников наверняка стыдливо смотрел мимо — а те туда, куда надо. До тех пор, пока он не догадался — и на нее не обрушился плед. Взятый с дивана колючий шерстяной плед, обжегший голое тело, заставивший передернуться.
Правда, плед практически тут же сполз — когда эти начали резать скотч. Он соскользнул с нее просто, провозглашая торжество плоти, но снова оказался на ней. И Мыльников его держал, пока эти резали, а потом срывали скотч с ног и рук вместе с волосками, заставляя ее мычать от резкой пронзительной боли. А потом он, касаясь ее через шерсть аккуратно и бережно, невесомо как-то — словно она была табу, словно прикосновение к ней наказывалось помутнением ума, а то и смертью, — помог ей перевернуться и сесть. Закутывая ее в плед и отпуская, отступая на шаг.
— А это вы сами, ладно?
Она кивнула, поднимая к лицу затекшую руку — слабую и онемевшую, еле чувствовавшуюся. Впрочем, все тело было таким — затекшим, гудящим, будто избитым. Но сил на то, чтобы зацепить ногтями мерзкую липучку и аккуратно, очень медленно снять ее с лица, у нее хватило. После чего она обмякла в кресле, уронив голову на плечо, даже не думая о том, как те двое пришедших с Мыльниковым жадно пялились на нее и как хотят ее сейчас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125