Люциус прав. Когда мы остаемся одни, нам не о чем говорить всерьез. Все кончается дурачеством. Честно говоря, я влюбилась в тело Фаусто и интеллект дяди Кроноса!
Вот, наконец, и дом. Здесь все еще царит необычайное веселье. Все огни горят, а гости, мои невестки и маман под предводительством индуса устроили танцы с факелами. Ганимед держит за руки обеих английских дочек. Люциуса нигде не видно.
На террасе я опускаюсь на стул и неотрывно смотрю на прыгающие фигуры, пока все не плывет у меня перед глазами. Я никогда не спрашивала Фаусто, что стало с его декораторшей. Может, она была не только его сотрудницей, но и возлюбленной? И питала большие надежды, пока я не перебежала ей дорогу?
9
А не довериться ли мне Флоре? Я наблюдаю за изящной фигуркой с распущенными рыжими волосами, которая, опираясь на руку мистера Вильямсона, прыгает вокруг индуса. Вдруг она знает больше, чем я? Может, она знает имя моей соперницы? Или ее адрес? Нет, Флора чересчур болтлива. Она тут же проговорится, что я подслушала разговор мужчин у водопада. Надо придумать что-нибудь другое. Но что?
Я ложусь в два и ломаю себе голову всю ночь.
Фаусто приходит в четыре, тут же поворачивается ко мне спиной и засыпает. Ни поцелуя, ни объятия, ничего. Все воскресенье он вообще молчит. Мы приглашены на чай к Вильямсонам, и нам показывают дом. Люциус поясняет свои чертежи, украдкой поглядывает на, меня и садится за столом рядом. Мы ведем вежливую беседу. Фаусто прислушивается, исподтишка зевает, не произносит ни слова и витает где-то в облаках. Зато его родители очень приветливы со мной. Маман дарит мне красивое колье из аметистов, папа обнимает на прощание и целует в лоб. Оба заклинают меня хорошо питаться, не работать, читать веселые книжки и приглашать в гости приятельниц с маленькими детьми.
Фаусто внимает всему этому с недоверием и молчит по дороге в Париж. Но перед Порт-Мэлло, в небольшой пробке, он вдруг опять становится нормальным.
— Дорогая Тиция, — говорит он с улыбкой, — ты слышала, что сказал отец. Я с радостью сделаю тебе ребенка. Очаровательную девочку. Возьму ее с собой за город, в домик лесника и воспитаю из нее маленькую дикарку. Одену как индианку, с кожаной бахромой. Научу ее ставить капканы, освежевывать зверей и есть сырое мясо.
Он смотрит на меня в ожидании бурных протестов.
— А когда ей исполнится восемнадцать, — Фаусто продолжает, потому что я молчу, — я посвящу ее в искусство любви, как полагается заботливому отцу.
— Ты хоть раз в жизни можешь быть серьезным? — вяло спрашиваю я.
— Я серьезен. Абсолютно серьезен, дальше некуда. Во Франции отцы действительно любят своих детей! Именно поэтому мы великая нация!
— Они и сыновей своих любят? — насмешливо спрашиваю я.
— Их тем более!
— Твой отец наверняка изнасиловал тебя.
— Точно! В десять лет! А в двенадцать меня соблазнила моя мать. Это были незабываемые ночи.
Я затыкаю уши.
— У меня нет больше сил выслушивать этот бред. С тобой нет смысла разговаривать.
Фаусто сворачивает на улицу Брюнель. Заезжает на пустую стоянку. Обнимает меня.
— Не злись, моя ненаглядная Тиция. — Он целует меня в нос. — Что касается нашей дочери, то я соблазню ее всего один-единственный раз, а потом предоставлю это другим!
Я даю ему звонкую пощечину. Впервые в жизни. Я сама себя не узнаю.
Фаусто хохочет. Трогает машину с места. Его львиная грива сверкает в лучах заходящего солнца.
— Ты растешь над собой, малютка. Уже дерешься со мной? Такой я тебя еще не знаю. Это наводит меня на хорошую идею.
— Какую идею? — выдавливаю я.
Фаусто жмет на газ и летит в сторону Триумфальной арки. Обгоняет слева и справа. Все вокруг гудит, скрипит, визжат тормоза, и, когда мы, наконец, в этом шестиполосном хаосе сворачиваем на площадь Звезды, он снисходит до ответа:
— Мы ляжем в постель. Выпьем вина, которого нам дал с собой отец, и лежа обсудим проблему детей. Что ты на это скажешь, моя сладкая курочка? Быть может, мы найдем решение, которое устроит всех?
В постели мы проводим два дня.
Весь понедельник и весь вторник. Жаль только, дни не опасные. И хотя я обижена, меня терзают сомнения и гнев, но когда Фаусто старается, я не в силах устоять перед ним.
Я уже говорила, что в постели он преображается. Неожиданно становится таким же, как в нашу первую ночь: безмерно влюбленным, нежно-игривым, он чутко прислушивается ко мне, никакого эгоизма, ждет меня. Постепенно я вновь ощущаю себя женщиной.
Мы не одеваемся и пьем великолепное греческое вино. Отключаем телефон, слушаем оперные концерты по радио, читаем, купаемся, едим и занимаемся любовью, пока приятная усталость не погружает нас в глубокий сон. После шестинедельной засухи это восхитительно! Я кончаю три раза, Фаусто семь. Меня это удивляет.
Ведь Фаусто не любит прислушиваться к советам. После призывов его отца и напоминаний о супружеском долге моя надежда на ребенка была равна нулю. Но жизнь полна неожиданностей: Фаусто воспылал ко мне такой любовью, будто родители это ему запретили!
Но вот приходит среда, мы сидим за утренним кофе в нашей солнечной, обшитой деревом столовой, и все возвращается на круги своя. Его настроение вдруг резко меняется, Фаусто замыкается, улыбка окончательно сходит с его лица, и я уже опять «не хороша в постели».
— Все это было довольно мило, — сухо бросает он, потягивая свой только что выжатый апельсиновый сок, — но чего тебе не хватает, моя козочка, так это крепкого зада и приличной груди. Пойми меня правильно, с тобой всегда приятно, но все-таки ты недостаточно хороша в постели. Нет ядрености! Вуаля!
— Это смертельно? — спрашиваю я, разбивая яйцо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107