Дочь, однако, сказала, что
долгосрочный прогноз обещал холодную погоду и осадки, а мальчики оба
кашляют пусть лучше посидят дома. Ну, что ты скажешь! Обычная женская
глупость, как будто не ясно - для любого мальчишки пойти с
дедом-фронтовиком на трибуну в сто раз полезнее для жизни любых
горчичников с микстурами! Петр Васильевич крякнул, выгреб из кармана груду
двухкопеечных и принялся названивать друзьям: поздравлял с наступающим,
спрашивал, как в части здоровья, встретимся ли на День Победы, а в конце,
между прочим, сообщал, что вот хочешь - не хочешь, а первого мая придется
идти на трибуну, Совет ветеранов требует, билет на дом принесли, так что
болен, - здоров, никого не касается, будь любезен явиться в 10.00 и
принимать парад трудящихся, товарищ Тютин.

В день праздника с утра хлестал дождь, ползали по небу мордастые и
злобные тучи, похожие на армии Антанты со старого плаката, и в груди жало,
в силу чего Петр Васильевич тайком от жены принял нитроглицерин.
Марья Сидоровна несколько раз с тревогой поглядывала на мужа, но
сказать ему, чтоб остался дома, не смела, да и правильно: что без толку
раздражать старика?
До Дворцовой Тютин добрался быстро и хорошо, дождь как раз попритих,
по звенящим от репродукторов улицам бежали опаздывающие на демонстрацию,
многие, конечно, уже хвативши, нехорошо вообще-то - с утра, да у кого язык
повернется осудить - такой день! Еще во дворе Петр Васильевич столкнулся с
Анатолием. Тот был в сбитой на затылок кожаной шляпе, в расстегнутой
нейлоновой куртке, с распахнутым воротом белой рубахи.
- С праздничком, Петр Васильевич! - рявкнул Анатолий, и на Тютина
понесло сивухой.
- Тебя также, - сдержанно отозвался Петр Васильевич. Анатолий ему не
нравился.
- Демонстрировать идете? - не ответил тот. - А и я тоже. Знамя до
Дворцовой понесу, у нас за знамя два отгула обещали.
- Постеснялся бы ты, Анатолий! - все же не выдержал Тютин. - Кто это
у вас придумал такой цинизм? Вот, напишу в райком. И ты - хорош! Это же
честь - нести заводское знамя!
- Не смеши человека в нерабочий день, папуля! "Честь"! Это все
словечки из до нашей эры. Вы уж их их забирайте с собой на заслуженный
отдых, а нам давай деньгами.
Тютин больше не стал разговаривать с дураком, ушел, но настроение
все-таки подпортил, паршивец, и сердце опять засосало. Как у них все
просто, черт его знает! Такой за целковый будет тебе крест вокруг церкви
на Пасху таскать, ничем не побрезгует, лишь бы платили, беспринципность
полная. Это поколение такое - горя не знали. Черт с ним, паршивая овца,
хороших людей у нас намного больше.

...Что там ни говори, а приятно стоять на трибуне среди заслуженных
людей, почти рядом с руководителями города, приветствовать, - руку к
шляпе, проходящие мимо мокрые, но все равно веселые, гулкие колонны.
Демонстрация только еще вступила на площадь.
- Слава советским женщинам!
- Ур-р-а-а!
Это уж верно, слава, сколько они на своих плечах вытащили, наши
бабенки, и до сих пор тащат. А вон идут - нарядные, красивые, точно не они
- и у станков, и на машинах, и в поле. Нету в мире красивей наших женщин,
знаю, Европу прошел, повидал. Нету!
- Слава советской науке!
...и в космосе мы первые, Саяно-Шушенскую, вон, сдаем...
- Ур-а-а-а! - ревет площадь.
Что-то в груди как будто стало тесно, как будто сердце там не
помещается, жмет на ребра, подпирает под горло. Петр Васильевич вынул
нитроглицерин, пальцы плохо слушались, и уже чувствовал - надо уходить,
быстрее уходить, не хватало еще грохнуться тут в обморок, чтобы сказали:
наприглашают на трибуну старья, а они и стоять уже не могут... И в глазах
смутно... наверное, упало атмосферное давление, для гипертоников -
последнее дело. Торопясь, стараясь не думать про тупую боль в груди, не
думать про нее и не бояться, Тютин спустился с трибуны и пошел к выходу, к
улице Халтурина.
Боль в груди, однако, не утихла, она была другой, не такой, как
обычно, была незнакомой и грозной, росла. Но сейчас-то не страшно, вон уже
и Марсово Поле, добраться бы как-нибудь до Литейного, а там автобусы да и
машину какую-нибудь можно остановить... только бы домой, скорее бы
домой... темнеет, дождь, что ли, опять собирается, воздух, как мокрая
вата, дышишь, дышишь, а все без толку...
Боль сделалась громадной и красной. И захлестнула весь город.

На Марсовом Поле веселье. Докатилась сюда разжеванная и исторгнутая
площадью людская масса, повсюду - на скамейках, на дорожках, на газонах -
обрывки расчлененной толпы. Прямо на мокрой земле, на только что
продравшейся траве расстелен кумачовый плакат. Вдоль белой надписи "МИР И
СОЦИАЛИЗМ НЕРАЗДЕЛЬНЫ" - батарея пивных бутылок, две "маленькие", груда
пирожков, бутерброды с сыром.
- С праздником, старики!
- Будьте здоровы!
Подняты бумажные стаканчики и сдвинуты.
- Ура, ребята. Вздрогнули.
- Глядите, дед-то как накирялся. Вон, на скамейке. Лежит, как труп.
Когда успел?
- Долго ли умеючи.
- Умеючи-то долго!
- Ну, ты, Валера, даешь! Специалист... Не шевелится. А вдруг ему
плохо?
- Ага. Сейчас. Ему-то как раз хорошо.
- Пойти поглядеть....
- Иди, иди, Галочка, протрясись, человек человеку друг, товарищ и
волк.
- Гражданин! Гражданин!.. Пальто расстегнул, как будто лето. А
медалей сколько, и ордена... Гражданин! Эй!.. Колька! Колька! Валерка!
Ребята, надо "Скорую"! Валерка!..

3
.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21