Я всячески стремилась дать папе понять, что я считаю мамино поведение возмутительным, что я на его стороне. И не только потому, что конфетами нас баловали редко. Я всем сердцем соглашалась с папой, когда он говорил: «Люси, твоя мать хоть кому печенки проест».И, поскольку больше этим заняться было некому, я полагала своей обязанностью поднимать ему настроение.Поэтому, когда папа садился за стол и наливал себе стаканчик, я садилась вместе с ним, чтобы поддержать компанию, показать свою солидарность, чтобы он не праздновал то, что праздновал, в грустном одиночестве.Я любила наблюдать за ним. В том, как он пил, был некий ритм, который успокаивал меня.Мама выражала свое недовольство, гремя кастрюлями, шумно терзая посуду и яростно вытирая со всех поверхностей несуществующую пыль. Время от времени отец пытался ободрить и развеселить ее и говорил:— Съешь рогалик, Конни.Если бы тогда существовала фраза «расслабься», он, наверное, часто пользовался бы ею.Немного спустя он обычно доставал со шкафа проигрыватель и подпевал «Четырем зеленым полям», «Тоске по Кэррик-фергусу» и другим ирландским песням. Он ставил их снова и снова, а в промежутках между песнями повторял:— Да съешь же этот чертов рогалик!Еще через некоторое время он начинал плакать, но продолжал петь хриплым от слез голосом. От слез — или, быть может, от бренди.Я знала: у него рвется сердце оттого, что он не в Кэррикфергусе, и мне самой становилось так жалко его, что я тоже плакала. Но мама только роняла:— Господи! Да этот пустобрех знать не знает, в какой стороне Находится Кэррикфергус, а туда же — скучает он, видите ли!И я не могла понять, почему она такая злая. Или такая жестокая.А он заплетающимся языком говорил ей:— Это образ мыслей, дорогая. Образ мыслей, понимаешь?Что он имел в виду, я не знала.Но когда он из последних сил, глотая слоги и сминая слова, цедил: «Хотя тебе-то откуда знать, у тебя и мыслей нет», я хорошо понимала, что он хочет сказать. Тогда я ловила его взгляд, и мы оба потихоньку хихикали.Эти вечера всегда проходили одинаково. Несъеденный рогалик, ритмичное питье, звон посуды, пение, слезы. Затем, когда бутылка пустела, мама обычно говорила что-нибудь типа: «Ну вот, приехали. Представление начинается».Папа поднимался на ноги. Иногда ему не удавалось держаться прямо — точнее, как правило, не удавалось.— Я еду домой, в Ирландию, — скучным голосом говорила мама.— Я еду домой, в Ирландию, — заплетающимся языком бубнил папа.— Если сяду на поезд сейчас же, то успею к почтовому катеру, — все тем же скучным голосом продолжала мама, облокотившись на раковину.— Если сяду на поезд сейчас же, то успею к почтовому катеру, — гремел папа. Иногда глаза у него начинали косить, как бывает, когда пытаешься увидеть кончик собственного носа.— Дурак я был, что уехал оттуда, — лениво цедила мама, разглядывая ногти. Я не могла понять ее каменного спокойствия.— Чертов кретин я был, что уехал оттуда! — орал в ответ папа.— Ага, значит, на сей раз «чертов кретин», да? — спрашивала мама. — Мне больше нравится «дурак», но для разнообразия можно и «кретин».Бедный папа стоял у стола, слегка пошатываясь, насупившись, немного похожий на быка. Он смотрел на маму, но вряд ли видел ее. Скорее он видел кончик собственного носа.— Я пошел собирать вещи, — суфлерским полушепотом подсказывала мама.— Я пошел собирать вещи, — послушно повторял папа, направляясь к двери.Несмотря на то, что происходило это много раз и никогда он не добирался дальше входной двери, каждый раз я верила, что он действительно от нас уходит.— Папочка, пожалуйста, останься, — умоляла его я.— Ноги моей не будет в доме, где эта стервоза даже не хочет съесть рогалик, который я ей купил, — обычно отвечал он.— Съешь рогалик, — просила я маму, одновременно пытаясь загородить папе путь к выходу.— Не путайся под ногами, Люси, или я за себя не твеча… то есть не отве… тьфу, гори оно все синим пламенем!И вываливался в прихожую.Затем до нас доносился грохот упавшего столика, и мама бормотала:— Ну, если только этот засранец сломал мой…— Мамочка, останови его, — в ужасе молила я.— Дальше калитки все равно не уйдет, — с горечью отвечала она. — А жаль, ей-богу.И, хотя я никогда не верила ей, она оказывалась права. Он редко добирался и до калитки.Однажды, правда, добрел аж до дома О'Хайнлайонов, сжимая под мышкой пластиковую сумку с четырьмя кусочками хлеба и недопитой бутылкой бренди — припасами на дорогу домой, в Монаган. Он стоял под окнами О'Хайнлайонов и выкрикивал всякое разное. Что-то о том, что О'Хайнлайоны мошенники, что Шеймус бежал из Ирландии, чтобы не сесть в тюрьму.— Удрал с родины, как трус! — орал папа.Мама и Крис шли за ним и возвращали домой. Он не сопротивлялся. Мама вела его за руку мимо соседей, которые стояли у своих калиток, скрестив руки на груди, с осуждающими лицами и молча наблюдали за происходящим. Дойдя до нашей двери, мама оборачивалась и кричала им:— Можете отправляться по домам. Представление окончено. Цирк уехал.И я с удивлением видела, что она плачет.Думаю, она плакала от стыда. Стыда за то, как она с ним обращалась, портила ему хорошее настроение, не ела купленный для нее рогалик, провоцировала его уйти из дома. Стыда, который полностью заслужила. 24 Я проснулась и обнаружила Гаса рядом с собой. Приподнявшись на локте, он смотрел мне в лицо.— Люси Салливан? — спросил он.— Ну, я, — отозвалась я сквозь сон.— Слава богу!— Это почему?— Я думал, ты мне приснилась.— Как это мило.— Рад, что ты так думаешь, Люси, — уныло ответил он, — но, боюсь, ничего особенно милого здесь нет. Особенности моего восприятия таковы, что очень часто я просыпаюсь и жалею, что предыдущий вечер мне не приснился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159