Эта война может продлиться еще много лет, затем, без сомнения, разразится новая, и что с ней будет в армии, спрашивала она. Разве сможет она вынести, если ради нее я нарушу свой долг? Кроме того, она была женщиной незнатного происхождения, в то время как я был офицером. Она не знала бы, как себя вести, и я начал бы стыдиться ее. Короче говоря, она вскоре превратилась бы для меня в обузу, в препятствие для карьеры. Лучше расстаться сейчас, говорила она, а в глазах ее стояли слезы, пока мы искренне любим друг друга, потому что, сколько бы еще времени ни отвела нам судьба, больше нам нечего было желать.
Мы провели вместе целую ночь, потому что ее отец находился в отлучке. Мы занимались любовью, но почти не разговаривали, потому как разговаривать было практически не о чем, а потом снова занимались любовью. Под утро Каталина заснула в моих объятиях, так крепко прижавшись ко мне, что я и сейчас ощущаю ее рядом.
На рассвете я должен был покинуть ее. Мы договорились встретиться вечером у ручья. Но, когда я вернулся в лагерь, был получен приказ в полдень отправляться походным порядком. У меня не было возможности увидеться с ней или хотя бы попрощаться. И далее окончательная победа в войне и сражения за Ла Птит Рюн, Байонну, Тарб или Тулузу, битва у стен Катр-Бра или бойня под Ватерлоо не смогли стереть память о Каталине из моей души или изгнать ее образ из моего сердца.
Я закончил писать, когда небо на востоке начало сереть. Моя последняя свеча почти догорела, но не настолько, чтобы я не смог растопить воск. Я сложил письмо, надписал адрес и запечатал его, не перечитывая. Потом в одной рубашке вышел во двор, в утреннюю прохладу, сжимая в руке сложенные листы и слушая первые робкие трели птиц, приветствовавших наступление нового дня.
В конюшне сонные деревенские парни уже принялись за работу. Я распорядился, чтобы один из них отвез мое письмо в Бери-Сент-Эдмундс, и он отправился седлать коня.
– Поспеши! – приказал я ему, когда он сунул письмо в карман с таким видом, словно это был обыкновенный торговый документ. – Постарайся успеть до прибытия утреннего почтового дилижанса.
Теперь, когда я изложил свою историю на бумаге, дав ей собственную жизнь, вдали от меня, я больше всего хотел, чтобы письмо как можно быстрее отправилось по адресу и оказалось вне пределов досягаемости. Я боялся, что мое страстное желание найти понимание в лице мисс Дурвард сменится страхом лишь заслужить ее презрение и отвращение.
Ночью мне снились цифры. Десятые доли секунды порхали вокруг меня, подобно пылинкам в лучах солнца, диафрагменные числа смыкались, как ножи, в объективе фотоаппарата: двести пятьдесят – скорость срабатывания затвора, сколько же это должно быть, значит, одна двухсотпятидесятая секунды, ничтожно малый промежуток времени… Тоже самое и с тысячей, которая уже и не тысяча вовсе, а тысячная доля, фрагмент фрагмента… Но триста семнадцать? Это еще что такое? Потом цифры сложились в треугольник, почти такой же, какой из палочек для леденцов соорудил Сесил, только больше, вполне достойный взрослого мужчины.
Когда я проснулась, цифра триста семнадцать все еще крутилась у меня в голове, но в глаза уже били солнечные лучи, теплые и спокойные. Я пошевелила ногами. Прошлой ночью было слишком жарко, чтобы надевать ночную рубашку, и сейчас мое обнаженное тело погрузилось в простыни, словно они стали водой. Я подняла руку и смотрела, как соскальзывает с нее простыня, а солнце просвечивает сквозь ткань, разбиваясь крохотными сверкающими лучиками о мои колени и бедра, как если бы мое тело лежало в прозрачном ручье.
Откуда-то доносился колокольный звон, в тишине медленно падали одиночные удары: динг, динг, динг. Пауза, и снова: динг, динг, динг. Я не могла понять, откуда он идет. Звон казался отдаленным и негромким, как если бы звук приглушали пласты времени, сквозь которые он пробивался, чтобы добраться до меня. Оказывается, я упустила из виду, что сегодня воскресенье. Я совсем сбилась со счета. Мне казалось, что минуло много дней, и каждый нес с собой новые лица, голоса, звуки, небо и деревья, а в промежутках между ними бесследно исчезало само время. Мне казалось, что прошла целая вечность с тех пор, как я впервые встретила Тео.
Воздух, вообще-то, был прохладным. Я умылась, надела шорты и легкий топик, а на плечи набросила толстовку. Взяла я и свой фотоаппарат, то есть фотоаппарат Тео, поскольку раз уж свет так заманчиво падает на мою кровать, то я обязательно хотела увидеть, как он лежит между колоннами и сосновыми деревьями, и на лужайке вокруг конюшни. Задумавшись об этом, я вдруг вспомнила Стивена. У меня оставались непрочитанными еще два его письма. Я взяла с собой одно из них, потому что хотела узнать, что будет дальше, а последнее оставила, так, чтобы конец оказался счастливым. Если он вообще будет, этот конец. Потому что хотя у событий, о которых писал Стивен, и был конец, но письма могут и не рассказать мне окончание истории его отношений с мисс Дурвард.
Солнце, казалось, решило таким чудесным утром задать тон всему воскресному дню. Вместо дня запертых магазинов и страдающих похмельем горожан оно предпочло сделать его тихим и спокойным для этого времени и для этого места. Заодно оно набросило на землю и легкую дымку, чтобы немножко осветлить тени и приглушить собственный ослепительный блеск, так что прямые лучи бережно и нежно касались колонн, стеблей травы, холмов и долин, лаская их.
И тут я увидела Сесила. Он свернулся клубочком в углу портика, среди сухих листьев и пыли, и спал. Свет просачивался сквозь колонны, согревая его голую спину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160