И лишь очень немногие картины передают такую его красоту.
Мы заговорили на другие темы, но, хотя миссис Барклай сдержала свое обещание и не коснулась более этого щекотливого вопроса, услышав легкий хруст гравия и увидев, как по ступенькам из парка поднимается мисс Дурвард, я вдруг понял, что она не могла не заговорить об этом. Взгляд миссис Барклай, который она бросила на сестру, очевидно, был полон скрытого смысла, а летящая улыбка, которой одарила нас мисс Дурвард, не позволила угадать, о чем она думает. Я не имел ни малейшего представления, известно ли ей о миссии, которую возложила на себя ее сестра. Но при этом я не мог не спросить себя, оставила ли она нас потому, что намеревалась облегчить задачу миссис Барклай, или же, наоборот, демонстрируя этим свое нежелание следовать ее совету, или же во исполнение совершенно невинного стремления насладиться летними сумерками в одиночестве.
Мне вдруг пришла в голову мысль, что, вероятно, желание устроить личную жизнь сестры и побудило миссис Барклай пригласить меня погостить у них в Эксе, может быть, вообще приехать в Брюссель. Ослабевший после лихорадки, в тот момент я не стал доискиваться скрытых причин в ее приглашении, а просто принял его как должное. Но теперь я понял, что Катрийн увидела в этом дружеском поступке нечто большее, а то, что я принял его, стало для нее подтверждением моего желания присоединиться к ним.
Миссис Барклай собралась оставить нас вдвоем. Неожиданно мисс Дурвард заявила, что тоже устала и предпочла бы отправиться отдыхать вместе с сестрой.
– Разумеется, – только и смог выговорить я.
До сих пор она никогда не жаловалась на усталость. Болезненно сознавая все, что было сказано, равно как и то, что осталось недосказанным, я увидел в ее признании, возможно вымышленном, растерянность и нежелание оставаться со мной наедине. Соответственно, и наше прощание вышло неловким, скомканным, что можно было бы счесть несправедливостью по отношению к той дружбе, которая нас до сей поры связывала.
На рассвете следующего дня я отбыл в Остенде. Во время ничем не примечательного путешествия в Феликстоув, а оттуда – в Бери-Сент-Эдмундс мне пришлось преодолеть достаточно много миль по воде и суше, чтобы вдоволь поразмыслить над перспективой моего проживания в Керси, покой которого отныне не нарушит переписка с мисс Дурвард.
Дела в Керси шли не лучше, но и не хуже, чем я опасался.
На следующее утро по возвращении я оставил лошадь в гостинице «Корона», перешел вброд речушку и по крутой деревенской улочке двинулся к дому Стеббинга.
– Хвала Господу, вы вернулись, сэр, – приветствовала меня миссис Стеббинг, открывая дверь. – Он прямо сам не свой от беспокойства из-за поместья и урожая, притом что поделать ничего не может. Доктор сказал ему, что теперь ему нельзя волноваться и думать о делах. Но вы же знаете Стеббинга, сэр, он такой добросовестный, что просто сведет себя в могилу от беспокойства, что ему ни говори.
Голос у нее слегка дрожал, и я взял ее за руку.
– Как поживаете, миссис Стеббинг? Боюсь, вам пришлось нелегко. Но теперь не о чем беспокоиться. – Она отступила в сторону, я перешагнул через порог и положил шляпу на стол. – Но это совсем не значит, что я буду пренебрегать советами мистера Стеббинга, когда он почувствует себя достаточно хорошо, чтобы дать мне их. Я могу его видеть?
– Да-да, а уж он-то как будет рад! Сюда, пожалуйста, сэр. Она первой поднялась по лестнице, показывая дорогу, и мы вошли в спальню, выходящую окнами на фасад дома. Стеббинг, обложенный со всех сторон подушками, лежал на кровати у очень длинного окна. Когда я впервые познакомился с ним, это был крупный и сильный мужчина, очень подвижный и быстрый, если это было необходимо, притом что ему уже перевалило за шестьдесят. Но сейчас он страшно исхудал, правая сторона лица замерла в неподвижности, одна рука странным образом искривилась и безжизненно лежала на подушках. Я пожал его левую руку, как часто пожимал руки друзьям и солдатам, и сказал, что мне грустно видеть его в таком состоянии и что, несмотря на его отсутствие, дела в поместье все-таки идут так, как я и ожидал.
– Да-да, мне это известно, – ответил он, и речь его показалась мне лишь слегка замедленной и невнятной. – Я вижу, какие повозки проезжают мимо окна, кто опаздывает на работу, кого и на какое поле отправляют, кто и как ухаживает за лошадьми и скотом. Но я не могу встать, чтобы растереть ячменный колос в пальцах и решить, пришла ли пора косовицы. Иногда мне снится, что я держу зерно в ладонях, или ощущаю пашню под ногами, или погоняю повозку с сеном, направляясь в амбар. Но потом я просыпаюсь и едва могу оторвать голову от подушки. И даже когда вижу лучи восходящего солнца, это все равно не имеет никакого значения. Потому что встать и начать заниматься делами я уже не могу.
Мне не оставалось ничего иного, кроме как вновь пожать ему руку. Я никогда не слышал, чтобы он так рассказывал о своих чувствах. Гнев и ярость ощущались в его застывших мышцах, и этот гнев породил и во мне ярость, которую я полагал давно забытой, потому что прекрасно знал, каково это – болезненно и остро ощущать мир, прикоснуться к которому более не дано.
Мы с ним поговорили еще об урожае и о скотине, но я видел, что он быстро утомляется, поэтому вскоре почел за лучшее пожелать ему скорейшего выздоровления и пообещал заглянуть так скоро, как только смогу, чтобы познакомить его с ходом уборки урожая.
– Прошу вас, не волнуйтесь, миссис Стеббинг, – сказал я, когда мы спускались вниз. – Я не скажу ничего такого, что могло бы взволновать его.
– Думаю, сэр, ему станет лучше, если он будет видеть вас и знать, что по-прежнему помогает вам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160