Казалось, серые и серебристые штрихи, образующие контур и тень, говорят о том, что уже и без того известно моим глазам и чувствам, но разум отказывался признать это до того момента, пока не увидел себя со стороны.
Мисс Дурвард не сводила с меня глаз.
– Вам нравится? – спросила она немного погодя.
– Думаю, да, – медленно сказал я, и она рассмеялась. Вероятно, всему виной незабываемое воспоминание о той первой встрече в лавке гравюр и эстампов, начало которой положили эти же самые слова, но они внезапно заставили меня обратить внимание на то, как резко и грубо звучит ее смех в противоположность негромкому и мягкому смеху Катрийн.
– Вероятно, вы ошеломлены и даже растеряны?
– Возможно.
– Судя по всему, вы никогда не задумывались о том, каким вас видят окружающие?
– Не стану утверждать, что мне совсем несвойственно тщеславие. Покрой моего сюртука интересует меня не меньше, чем любого другого мужчину. Но здесь… – Я положил альбом на стол. – Как вам удалось передать так много несколькими штрихами? Это то, что вы видите?
Она улыбнулась.
– Да. Сегодня вечером, во всяком случае. Но, быть может, здесь еще то, что я знаю. Что и подсказало мне то, что должна отобразить рука. Или, быть может, даже то, что знаете вы .
Я не нашелся, что ответить, и в воцарившейся тишине подумал о том, как часто ее слова, равно как и ее творчество, ставили меня в тупик. Что было более удивительно: знать, что за этими прищуренными глазами скрывается моя подлинная сущность, или то, что это она разглядела мою истинную натуру и отразила ее на листе бумаги в паутине серебристых линий? Внезапно она сказала:
– Я бы хотела, чтобы вы остались.
– У меня нет никакого желания уезжать, но я должен. Кроме того, я и так уже слишком долго злоупотреблял гостеприимством вашей сестры.
Она вздохнула, и плечи ее бессильно поникли.
– Стоит мне только представить эти бесконечные вечера… Пишите мне, умоляю вас, майор! Пишите мне о сражениях, лошадях, мужчинах, чтобы меня не поглотили окончательно бестолковые дамские хлопоты и чтобы я не убила Хетти. Иногда она доводит меня до бешенства, но в этом нет ее вины. Пишите мне о делах и заботах мужчин!
– Даже если мужские дела подразумевают смерть?
– Даже в этом случае, – ответила она. – Лучше смерть, чем шляпки, слуги и мигрень!
– Вы предпочитаете говорить о смерти, а не о женских шляпках с полями козырьком и сердцебиениях?
Она рассмеялась.
– Ну, если вы так говорите, то, пожалуй, не совсем. А теперь, когда Хетти стало лучше, у меня по крайней мере появилась надежда на то, что я смогу продолжить путешествие. Я бы многое отдала, чтобы повидать Францию. Видите, мне не так повезло, как вам.
Я предпочел промолчать, хотя многое мог бы порассказать ей о том, какое счастье обретает в военной карьере мужчина, желающий посмотреть мир. Но она словно прочла мои мысли, потому что внезапно сказала:
– Хотя вы, наверное, относитесь к этому совсем по-другому? Теперь, когда вам известна правда о войне, выбрали бы вы другую стезю, если бы вам представилась такая возможность?
Я по-прежнему молчал, потому что не знал ответа. Война привела Каталину в мои объятия, и война же отняла ее у меня.
Предпочел бы я лишиться ее присутствия во мне, лишиться такого счастья, пусть очень краткого, и столь долгой печали? Нет. Ни за что на свете я не согласился бы, чтобы моя любовь была хотя бы на один день короче, как не согласился бы и на то, чтобы тот путь, который мы прошли с Каталиной вместе, был хотя бы на один ярд меньше.
– Я не имею в виду, что вы сожалеете о том, что даровала вам жизнь, – продолжала мисс Дурвард. – Я хочу спросить вас, не сожалеете ли вы о своем выборе профессии. Характер мужчины формируется его поступками, о нем и судят по ним же, в отличие от женщины.
– До прошлого лета, – медленно ответил я, – я бы сказал, что ни о чем не жалею. Даже необходимость убивать была тем же самым, не больше и не меньше, а только лишь необходимостью. Война – это страшное и грязное дело, но никто даже и подумать не мог, что мы не должны противостоять Бонапарту. А сделать это можно было только с помощью армии и флота как наиболее пригодного, да и вообще единственного средства добиться этого. Как же я могу отречься от того, что могли предложить такому служению мой разум и тело?
– Но со времени Питерлоо ваше отношение изменилось?
– Да. С тех самых пор.
Я снова взглянул на рисунок. Интересно, то, что она сумела разглядеть и изобразить на бумаге, присутствовало ли оно во мне прошлым летом? Внезапно я отчетливо представил себе маленькую комнату на Дикинсон-стрит: Том, вытянувшийся на кровати и лежащий неподвижно; страшная, мертвая тишина, повисшая над районом площади Святого Петра; встревоженный взгляд мисс Дурвард в свете свечи, когда она так осторожно опускала карандаш на бумагу, словно прикасалась рукой к его бледной щеке.
– Хотя большинство моих друзей не согласились бы со мной. Но я видел, как правила бал жестокость, и не по воле обстоятельств, а намеренно. И великие люди примирились с этим и попустительствовали ей! Для того, кому довелось служить под началом герцога Веллингтона, нет ничего удивительного в том, что он поддерживает действия магистрата. Но поразителен сам факт, что он не воспротивился беспощадному убийству невинных людей… И никто за это не ответил! А теперь, под видом борьбы за сохранение общественного порядка и спокойствия, они принимают законы, призванные запретить выражение искреннего недовольства и справедливых жалоб.
– Мы все изменились, то есть те из нас, кто своими глазами видел бойню у Питерлоо. А сколько еще законов, которым мы подчиняемся, кажутся нам теперь крайне несправедливыми, даже чрезмерно жестокими?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160