Будоражишь их. Заражаешь их смутными надеждами…
– Это еще для чего?
– Да все очень просто: они неискушенны, а за тобою – опыт жизни. Вот они и верят, что ты научишь их чему-то такому, чего они сами еще не знают, но умирают, хотят знать.
– Я что, один такой? – спросил Руди с обидой.
– Нет, но ты, в отличие от других, себя не навязываешь. У тебя другая тактика: делаешь вид, что познал непознаваемое. А это все равно что на вспыхнувший уголек плеснуть бензином.
– Тоже мне, нашел Совратителя Несовершеннолетних!
– Видишь ли, – объяснил я, – у сексапильного и харизмы – одна и та же суть. Они обещают нам то, чего у нас нет. То есть действуют не на разум, а на инстинкт. А уж он-то, мы уверены, нас не подведет…
– Ишь, в какие дебри полез, – проворчал он.
– Мы ведь думаем, – усмехнулся я, – что инстинкт еще не испорчен. Ни ложью, ни лицемерием. И к тому же окружен тайной. А вдруг за ним и вправду кроется что-то, чего мы пока еще не постигли?
– Да причем здесь инстинкт? – разозлился Руди.
Но я прервал его прежде, чем он разразился возмущенной отповедью.
– Притом, что, пока разум был в зачатке, именно он, инстинкт, сотни тысяч лет хранил наших предков. Недаром им сегодня манипулируют пророки и вожди.
– Уж не хочешь ли ты сказать, – возмутился Руди, – что я обманул своих девчонок? Наобещал черт-те что?
– Да нет же! – остановил я его. – Не ты – тайна, которая их в тебе манила.
– Ты всегда и во всем ищешь парадоксы, – хихикнул Руди, но вышло у него это грустновато.
– Эй, у тебя что, снова меланхолия? Голос что-то не тот, – обратил я внимание.
По телефону он и правда звучал довольно меланхолично. Как это я сразу этого не заметил? Руди тяжело, даже со всхлипом вздохнул.
– Мог бы сделать вид, что не заметил…
Я улыбнулся. Его меланхолию могла пробить только ирония. И я спросил:
– Стоп-стоп-стоп, а куда делся неутомимый искатель удовольствий?! Пират секса? Апологет страсти? Скис? Устал? Разочаровался?
Ответ прозвучал довольно театрально:
– Не то и не другое. Просто я еще до сих пор не нашел того, что искал.
Он явно жалел самого себя. А мне, несмотря на весь трагизм ситуации, в которой он оказался, было смешно.
– Какой старатель не мечтает найти настоящий самородок? В особенности – живой.
– Не будь циником, Чарли…
Я уверен, он скривился там, в своей нью-йоркской берлоге в Манхэттене, как если бы вместо сахара ему насыпали в чашку с кофе соли.
– Неужели хандра встречается и в сексуальной галактике тоже? Вот уж не представлял себе, – хмыкнул я.
– Чарли, – вздохнул Руди. – Все это не то, что я ищу…
Мне стало жаль его, и я сменил тон.
– Погоди! А сам-то ты знаешь, что ищешь?
Руди немного помолчал. В его голосе вдруг робко зазвучало мечтательное выражение:
– Раньше все было таким ярким, неповторимым. И чувство, и ощущения, и радость…
– С возрастом скудеет даже оргазм, – глумливо произнес я.
– Я на это не жалуюсь, – одернул он меня. – Ты неисправим.
– Мы оба, – поправил я. – Кстати, – тот, кого можно исправить, вообще не имеет своего собственного лица.
– Да не о сексе я, о чувствах…
– О господи! – вздохнул я. – Знаешь, кого ты мне сейчас напоминаешь?
– Придумал очередную гадость? – спросил он.
– Почему же? Вспомнил о правде, которую все мы предпочитаем иногда не видеть.
– О какой правде ты там бормочешь, иезуит?
– Тому, кто ищет на барахолке оригинал, а не дешевую копию, обеспечено занятие на всю жизнь. Это вроде поиска социальной справедливости.
Почему даже близкие люди обязательно должны друг друга подначивать? Неужели это связано с нашей потребностью заявлять о себе: посмотрите, как я умен, как тонок, ироничен?! А может, с тем, что нам стыдно признаваться в своих сомнениях? В собственной слепоте или в глупости, наконец?
За почти четыре десятилетия нашей дружбы Руди стал для меня даже не другом, а чем-то вроде существующей отдельно, но моей собственной половины. Мы ведь не только понимали друг друга даже не с полуслова – с полужеста, но и думали и чувствовали в одном ключе. При всей своей непохожести не контрастировали один с другим, а дополняли. Не подавляли, а давали возможность куда лучше разобраться в самом себе. Иногда я думаю, что, не будь мы рядом, мы бы оба гляделись куда более серо и невыразительно. И хотя старше я его всего на полтора месяца, он иногда напоминал мне рано повзрослевшего ребенка. Таким, с неизгладимой печатью детскости, он и останется для меня до конца своих дней.
В нашу жестокую и несентиментальную эпоху Руди занесло случайно. Изнеженный южанин по духу, он оказался в суровой Антарктике чувств. Таким людям чаще всего тяжело, просто невыносимо приспособиться к жизни. Они слишком доверчивы и бескорыстны. Ищут и не находят. Ждут и не могут дождаться. Ступают босыми ногами по льду равнодушия и думают, что жжет их пламя непонимания. Грезят о тропиках любви, но замерзают от одиночества.
Порой я его искренне жалел. Порой – чуточку завидовал. Мне казалось – он способен видеть и слышать те краски и звуки, которые мне недоступны.
– Знаешь, – а ведь я тебя, порой, ревную…
– Ты о возрасте?
Я усмехнулся. Чувства выражать труднее, чем желания. В отличие от однозначного «хочу» они куда многозначней.
– Нет, Руди, – не о нем. О возможностях, которые перед тобой открылись.
– Тогда ты завидуешь не мне, – довольно быстро возразил он, – а Времени. Это оно делает с человеком все, что ему вздумается.
Я так и знал: он все поймет и переиначит по-своему.
– Руди, – сказал я, – время – лишь только дорога, путь. Мы, люди, двигаемся по ней, но в разные стороны. Все зависит от нас самих.
– Ты всегда был чересчур самонадеянным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92