Она смотрела ему в затылок, на редеющие седые волосы, сквозь которые просвечивала кожа с пигментными пятнами.
«В чем причина такого поведения? Что-то, имеющее отношение ко мне?»
Ей показалось, что в ложе вдруг стало душно. Она ощущала присутствие чего-то страшного, пугающего. Что-то злое возникало в темной тени, разрастаясь и разрастаясь. Дрожащими пальцами она стянула очки.
– Борис!
Губеров дернулся и обернулся, боязливо переведя глаза на Зару.
– Борис, что произошло?
Старик глубоко вздохнул, вытащил носовой платок и вытер взмокший лоб.
– Борис! – в ее шепоте слышалась паника. Старик, потеряв остатки самообладания, всхлипнул, чем немало смутил Зару.
– Это все лаванда! – простонал он. – Иначе бы меня не удалось обмануть!
Лаванда? Обмануть? Ей показалось, что здание оперы зашаталось и вот-вот развалится.
– Борис! Что ты имеешь в виду?
Зара подалась вперед, едва удерживаясь на самом краешке изящного кресла, которое она сама выбрала – когда? тридцать лет назад? сорок? – для этой ложи.
– Эта женщина! – выдавил Губеров. Из-под нависших век капали слезы. – Которая приходила ко мне!
– Какая женщина?
Старик шмыгнул носом и поморгал глазами, пытаясь взять себя в руки.
– Ну эта американка, которая принесла мне твою фотографию, – прошептал он жалобно, – в рамке работы Фаберже. Эта женщина сказала, что ты прислала мне свою фотографию в подарок. Она была обернута в шарф, надушенный лавандой! Понимаешь?
– Но… но я ничего не посылала! – Очки, выскользнув из руки Зары, упали на пол. Американка? Может быть, это была Моника Уилльямс?
– Борис! – застонав, она сжала руку Губерова. – Боже мой! – Она начала трясти старика. – Что ты ей сказал?
– Я… я не помню… – Губеров тихо всхлипывал. Лицо его было сведено судорогой боли и жалости к себе.
– Борис! Ты должен мне сказать!
– Она называла тебя Лили! Она знала о тебе все!
– Что? – Зара судорожно глотнула воздух и отдернула руку, как будто на нее плеснули кипятком.
– Она даже знала, что я был на яхте, – продолжал Губеров. – Ты тогда пела, а я аккомпанировал. – Сейчас в голосе старика слышались обвиняющие нотки, он как бы пытался снять с себя вину.
– Но как она могла об этом узнать? – Зара сжимала пальцы, унизанные перстнями, у себя на горле. – Борис! Кто ей сказал? Ты?
– Нет! Клянусь, не я! Я не знаю, откуда ей это известно.
Зара с отвращением смотрела на старого человека, сидящего перед ней. «Нет, не человека! – подумала она. – Человека – слишком сильно сказано. Жалкое, ссохшееся, дряхлое подобие человека!» Она резко откинулась назад, стул под ней жалобно скрипнул. Ей хотелось отдалиться от этого существа, от отвратительного запаха старости, исходившего от него. «И как я могла считать его своим другом?» – думала она.
И теперь, вдобавок, он еще подтвердил чьи-то подозрения. Но чьи? Моники Уилльямс?
Она смотрела вдаль, мимо старика, мимо роскошных колонн. В ложе напротив кто-то разглядывал ее в театральный бинокль. Люди, стоявшие в центральном проходе, как по команде, обернулись и уставились на нее. Величественный, украшенный золотыми кистями темно-бордовый занавес недобро волновался, словно кто-то – или что-то? – позади него подкрадывался – все ближе и ближе… Зару передернуло. Зло окружало ее, оно было везде, и прежде всего – оно сидело в образе этого Иуды прямо перед ней.
– Борис, – Зара сложила руки на коленях – Мне кажется, тебе следует рассказать все с самого начала.
– Да-да! – ответил Губеров, с готовностью хватаясь за тонкую ниточку признания, как будто она могла спасти уже порванные узы дружбы. Плаксивым, ноющим тоном, который безмерно раздражал Зару, он рассказал о посетительнице, назвавшейся Вирджинией Уэссон.
Зара молча слушала старика. Как презирала она его! Его внезапное, почти детское желание рассказать обо всем, облегчить душу, вымолить у нее прощение, как будто она была его духовником. Да, все в нем было отвратительно: эта обезьянья челюсть, этот русский акцент, который когда-то нравился ей, казался забавной экзотикой, а сейчас действовал на нервы. Эти дурацкие причуды: идиотские золотые запонки в виде рояля, эти маленькие медальки, гордо прикрепленные к лацкану, – как будто ему необходимо было подкрепить свою славу пианиста этими побрякушками. Да как она могла столь долго выносить его дружбу? Зара отвела глаза, не в силах больше переносить этого омерзительного зрелища.
– …Взяла фотографию, шарф и ушла, – закончив рассказ, Губеров замолчал.
Теперь Зара метала в него вопросы:
Какого цвета у нее волосы? Глаза? Рост?
Ответив на все ее вопросы, Губеров выкрикнул:
– Поверь мне, Зара! Она уже знала все! Я не сказал ей ничего такого, чего она бы не…
– Да, но ты подтвердил, что я жива, Борис, – злобно прошипела Зара. – Как же ты мог, Борис, как ты мог?
– Зара… – Старик, всхлипнув, молящим жестом дотронулся до рукава Зары, как будто это была туника святого.
Зара отдернула руку. Губеров снова заплакал.
– Не держи на меня зла за это! Пожалуйста, Зара!
Зара презрительно оттопырила губу и обдала его уничтожающим взглядом. Ей даже нравилась его униженность, она наслаждалась тем, что за эти минуты он как будто постарел еще на несколько лет, еще больше сморщился, ссохся. Затем, снова приняв свой обычный царственный вид, она обернулась к Эрнесто.
– Если эта Вирджиния Уэссон и Моника Уилльямс одна и та же женщина… – начала она на безупречном португальском, легко переключившись со столь же безупречного итальянского.
– Но ты же слышала, – успокаивающе проговорил Эрнесто. – Волосы, глаза – приметы не совпадают.
– Все это очень легко поменять, Эрнесто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164