Все нормально. После этого его стали расспрашивать о школе. В чем проблема, спрашивают его, может, тебе в школе плохо, может, учителя на тебя давят, обижают, подрывают твою самооценку, может, кто-то из учителей тебе напоминает отца или мать, а у тебя с ними какие-то проблемы? Или, может, ты назло родителям не учишься?
А он отвечает: нет, все хорошо, школа нормальная, учителя нормальные, просто мне неинтересно учиться. Это немое, — говорит он. Слышали такое когда-нибудь?
— То есть как это «не твое»?! — ору я. — Да что с тобой будет без образования? Куда ты пойдешь? Когда мы ездили на каникулы, что-то я не замечал, чтобы тебе не понравилось в пятизвездочном отеле! И когда мы идем покупать тебе кроссовки, не припомню, чтобы ты говорил: «Папа, возьми что-нибудь подешевле!» Наоборот — зубами из меня выгрыз самую дорогую пару, что нашлась в магазине! Что-то не припомню, чтобы ты жаловался на наш телевизор, или на стереосистему, или на компьютер, который мы тебе купили, и говорил, что без всего этого можно обойтись! А откуда, ты думаешь, все это взялось? Как мы на это заработали? Думаешь, будь я охранником, или уборщиком, или продавцом в магазине, у тебя бы все это было?
А этот недоросль мне отвечает:
— Конечно. Вот у Адама отец работает продавцом в магазине — а дома у них есть почти все то же, что у нас.
Вот к чему привели наши антивоенные демонстрации. Ни ценностей, ни идеалов. Но кто бы мог подумать, что все так обернется? Куда пропала наша (пусть и ложная) уверенность, что мы в силах изменить мир? Как мы ухитрились собственного сына вырастить таким пустоголовым ничтожеством?
Все это и выложила мне Эрика на закате теплого, ясного дня в Ливерпуле. Я с телефонной трубкой
в руках стоял у окна и любовался кирпичной стеной дока, пламенеющей в лучах заходящего солнца, а на середине Мерси деловито пыхтел паром, направляясь в Чешир — край, где я еще не был, но, когда как-то спросил Алике, что там, она ответила: «Верфи. Рабочие поселки. И самый жуткий на свете пляж».
— Что-то голос у тебя странный, — сказал я Эрике.
— Почему?
— Ну не знаю, какой-то хриплый, сдавленный.
— Что-то с линией, наверное. Так когда ты приедешь?
— Надо поговорить с менеджером стройки, но думаю, через несколько дней.
— А ни с кем из «Битлов» еще не познакомился?
— Их изображений, и самых разнообразных, здесь полно — а вот самих, увы, не видел.
На второй день своего пребывания в Ливерпуле я отправился в Музей «Битлз», а потом спросил Алике, была ли она там. «Нет, — ответила она, — я в таком музее жила». И добавила: странно как-то себя чувствуешь, когда твое прошлое оказывается музейным экспонатом. Потом я долго старался представить ее в те годы — долговязую еврейскую девчонку, присутствовавшую при рождении рок-н-ролла, когда я за океаном еще слушал безжизненно-сладких, словно от рождения занафталиненных звезд пятидесятых, вроде Пола Анка или Фабиана.
— Да, еще одно, — это снова Эрика, — ты когда в последний раз говорил со своей матерью?
— В эти выходные, а что?
— Знаешь, я встретила ее в магазине пару недель назад — выглядит она плохо. Просто ужасно выглядит, если честно. Мне она всегда нравилась, с самого начала. Вот отец твой — другое дело, при нем я все время боялась ляпнуть какую-нибудь глупость.
— Да брось, ты ему ни в чем не уступаешь. И Писание знаешь не хуже его. Помнишь, как ты его срезала, когда дело дошло до Нового Завета? Никогда ни прежде, ни после не видел его в таком потрясении!
В самом деле, на это стоило посмотреть! До сих пор смеюсь, когда вспоминаю, как эта блондиночка из канадской глуши рассуждает об апостольских посланиях, словно выпускница какого-нибудь богословского института, а мой высокоученый папаша только глазами хлопает!
— Ох нет, как вспомню его усы и суровый взгляд из-под очков — до сих пор в дрожь бросает! Но, Джо, милый, они ведь уже не те, что были. Сколько сейчас твоей матери — восемьдесят? А отец, кажется, на пару лет старше. Мы с ней сели в кафе там же, в магазине, и она разговорилась. Знаешь, Джо, живется им сейчас просто ужасно: артрит у твоего отца все хуже и хуже, он уже почти не встает с кресла, даже карандаш держать не может. Пишет только той ручкой, что ты ему подарил. Знаешь, она просила меня тебе не говорить, но я все-таки расскажу. Она говорит, ум у него ясный, как был, но писать стало очень трудно: напишет абзац — потом полдня отдыхает. Ей приходится самой все делать: одевать его, раздевать, мыть в ванной, даже зубы ему чистить, она устает страшно.
Я потом зашла к ним — Джо, это просто ужас, что там делается, беспорядок, запах, воздух такой спертый, словно окна много лет не открывали; я спросила, а она говорит — нельзя открывать окна, простуда его убьет. Я у них там всю посуду перемыла — просто не могла на это смотреть. К ним повадилась кошка, всю зиму лазила в погреб и таскала оттуда еду, я туда заглянула — там не продохнуть от кошачьего дерьма. Ну я, конечно, на кухне все перемыла, почистила, приготовила им ужин, а пока они ели, открыла окна в гостиной и в спальне и хорошенько проветрила — но, Джо, я же не могу к ним ездить каждый день!
— Хочешь сказать, пора задуматься о доме престарелых?
— Вообще говоря, да. Я даже заговорила об этом с твоей матерью, и она сказала, что сама-то только об этом и мечтает, но отец… Он ни за что не согласится, сказала она, об этом даже думать не стоит.
Так оно и есть. Невозможно представить, что мой отец перекидывается в картишки с другими пенсионерами, ходит на занятия по рисованию или ездит на автобусные экскурсии. Надо бы выяснить, нет ли в Чикаго домов престарелых для раввинов-интеллектуалов?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112