— Ни капельки. Но не потому, что я мало читала. Меня — чучело с белой помадой, синими тенями, в черных чулках — потрясло другое: все студентки оказались бунтарками, хоть и принадлежали к зажиточному среднему классу. Я сравнивала себя с ними и не могла уразуметь, чего тут бунтовать.
— Хорошо тебя понимаю.
— В первый же день я заперлась в туалете, смыла косметику, порвала и выкинула чулки. Но дешевка так дешевкой и осталась.
— Тебя замучили угрызения совести, потому что ты никогда никому не рассказывала об этом этапе своей жизни. Но любому наблюдательному человеку нетрудно было бы его восстановить.
Либерти села на кровати и долго смотрела в потолок.
— Ты хочешь сказать, что мой обман — это не так уж страшно?
— Во-первых, ты не обманывала, а просто не говорила всей правды. Ты сказала мне, что выросла в заведении вроде «Марикнолла». Если бы ты назвала его приютом Святой Марии, я бы и глазом не моргнул — но все равно уже на второй год я все о тебе выведал.
— Что?!
— Навел о тебе справки.
Она в задумчивости оперлась на локоть.
— Вот сволочь!
— Если хочешь знать, я пытался разыскать твою родню.
— Неужели? Какое благородство!
— Я тоже так думал. Хотел преподнести тебе на день рождения сюрприз.
— И что же?
— Все оказалось крайне сложно.
— То есть?
— То есть тебя передали в приют Святой Марии на Реке анонимно.
— Итак, стопроцентный подкидыш! — Она криво усмехнулась.
— Я люблю тебя, Либерти Адамс, и мне не важно, что ты выросла в нищем приюте и была, как ты говоришь, дешевкой.
Я люблю все, через что ты прошла, потому что это сделало тебя такой, какая ты есть.
— Как романтично!
— Я знал, что тебе понравится.
— Долго сочинял?
— Ты же знаешь, у меня штат помощников.
— Есть еще какие-нибудь заготовки?
— У меня другое на уме… — Пирс хотел ее обнять, но она снова вывернулась.
— Да, я была дешевкой, но сексом не занималась. В день убийства Кеннеди я пошла в подвал с парнем, который попытался исправить это упущение, пустив в ход средний палец, но президент был застрелен в тот самый момент, когда это должно было со мной произойти, и я решила: это знак, что мне лучше повременить еще несколько лет.
— Мудрое решение! — Пирс поцеловал ее в шею.
— Наслаждаешься? — усмехнулась она.
— Более или менее.
— И нисколько не сомневаешься, что я досталась тебе невинной?
Он недоуменно покачал головой:
— Знаешь, я никак не могу понять, неужели для такой современной женщины, как ты, это имеет хоть какое-то значение?
— Действительно странно, — согласилась Либерти. — Наверное, дело в том…
— Ну, в чем?
— Нет, не скажу.
Он, словно шутя, заломил ей руку за спину:
— Выкладывай!
— Пошел к черту! Не скажу.
— Тогда я сам. Тебе не дает покоя — задним числом, если я правильно понимаю, — что тем вечером в Вашингтоне ты пришла ко мне девственницей.
Она кивнула:
— Представляешь, я вынуждена любого сравнивать с тобой!
Этот старше Эбена, тот слабее, у того нет его чувства юмора, зубы не такие белые, язык… — Она умолкла, глядя, как он послушно показывает кончик языка. — Язык не…
— Иди сюда. — Она нырнула в его объятия. У него был лучший на свете язык, просто непревзойденный, и ей казалось, что она утоляет жажду из горного источника.
— Что-то не так? — спросил Пирс, отодвигаясь и пристально глядя на нее.
Она закрыла ладонями лицо.
— Я все еще в тебя влюблена.
Он убрал ее ладони, нежно заглянул в глаза:
— Как ты думаешь, зачем я здесь?
— Чтобы меня трахать.
— Все еще нервничаешь? Ничего, это мы поправим. — Она ожесточенно затрясла головой. — А теперь что?
— Сегодня мне не хочется проводить с тобой время в постели.
— Я догадался.
Она прижалась к нему и вздохнула, когда он крепко ее обнял. Это походило на плавание по знакомой реке по прошествии многих лет: оказывается, она помнила и этот изгиб, и тот… Они долго лежали неподвижно. Он как будто согласился ждать, пока она успокоится.
— Тебе действительно худо? — наконец спросила Либерти.
— Нет, просто страшно много дел. Так много, что некогда остановиться и подумать.
— Вообще никогда?
— Слишком редко… Похороны Корни, смерть отца…
— Ну да, ведь ты схоронил отца!
Пирс пожал плечами:
— Он был мерзавцем старой закалки и считал, что лучший отец — тот, который мучит сына. Этим он и занимался все время после моего рождения. Умер с уверенностью, что сделал великое дело: запустил меня в политику. Ему всегда хотелось, чтобы мы вернулись на выборные должности: я — первый Пирс в конгрессе с тех пор, как мой пращур Фредди помер прямо в палате в девятьсот восьмом году.
— Ты и твое долбаное родовое древо!
— Какое своевременное напоминание! — Он затащил Либерти на себя. — Не пора ли?
Она чувствовала его готовность и знала: когда они займутся наконец любовью, это будет фантастический восторг, много лучше прежнего. Но сама она еще не была готова восторгаться.
— Лучше сперва немного меня пообнимай.
— Пожалуйста, сколько попросишь.
— Звучит как клятва в пожизненной верности. — Он не ответил, только потерся о нее подбородком, и Либерти вздрогнула, почувствовав укол его щетины. — Отлично помню, где я была, когда прочла в «Интернэшнл трибюн» некролог на Корни: в Германии, в Висбадене. Я делала для «Флэш» репортаж о выдаче заложников.
— Да, эта твоя статья… Там было очень сильно написано про одиночество и чистилище.
Либерти только отмахнулась:
— Я сидела в кафетерии базы ВВС и смотрела на фотографию Корни. Знаешь, о чем я при этом думала? — Она не скрывала слез. — Что Корни всю жизнь страдала, а я ей нисколечко не сочувствовала. Боже, сколько ужинов я выбросила в реку, когда из-за нее ты не приезжал в коттедж!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134