Я выходила к Кремлю с громкоговорителем, чтобы быть наконец услышанной… Там меня и повязали, как некогда тех, кто митинговал против ввода войск в Чехословакию. Такова наша судьба — всех неординарных людей в России. Психушка и изгнание…Маринка слушала все это, соображая, кто из них двух бредит. А что, если тетка права и она правда в психушке?— Ирина Петровна, так вы не пошутили про психушку?— Ты снова спрашиваешь, дитя мое? Вот и я сначала никак смириться не могла, пыталась через унитаз послания в ООН и Европейский суд отправлять, но все пустое. Нас тут никто не услышит…— А я почему здесь?— Ты больна, деточка, очень больна. У тебя были сумерки сознания…— Но я же не душевнобольная?..— Здесь все так говорят… Одна только Офелия поет — уже тридцать пять лет. Одевается во все белое — и ждет своего Гамлета на берегу реки смерти… Ей хорошо!У Маринки от этих слов в голове окончательно помутилось. Она встала с постели и медленно подошла к небольшому окну. На улице стояли заснеженные деревья, светило солнце.— Но как я сюда попала?— Тебя привезли в бессознанке, — спокойно ответила тетка, — ты была буйная. Кричала, вырывалась. Димку какого-то звала все время. Потом успокоилась…— Димку? Голубева снова легла на кровать, закрыла глаза, напрягла память. Медленно, как из тумана, стали выплывать события последних дней. Димка ее бросил! Поэтому она тут и оказалась. Но она не хотела, не хотела этого помнить!У нее началась истерика, и Ирина Петровна нажала на кнопку. Пришли санитары, вкололи ей снотворное, и вновь Маринку окутала непроницаемая, глубокая темнота. Она была отдохновением измученной, исстрадавшейся от непосильной боли душе!Наступила ночь, за ней — день, совершенно похожий на предыдущий. Удивительно, но Маринка с готовностью и смирением приняла свое нынешнее существование. В углу что-то тихо бормотала лохматая старуха в белом. Ирина Петровна сосредоточенно читала и делала выписки в пухлую тетрадь, иногда замирая с закрытыми глазами, как будто вслушиваясь в пространство. Никто Маринку ни о чем не спрашивал. Она часами лежала на кровати и глядела в потолок. Когда приходили врачи и что-то говорили, она не отзывалась.— Ты что-нибудь помнишь? Как тебя зовут? — приставали они.Маринка отворачивалась и молчала. Что толку отвечать, если это может нарушить зыбкий покой беспамятства, который образовался у нее внутри? Она не хотела ничего вспоминать.Дни бежали — быстро или медленно, сказать было трудно. Вместе с Офелией Маринка собирала во дворе цветы, подпевая изредка ее грустным песням. Казалось, никаких перемен не будет больше в этом мире, отгороженном от всего пространства высоким забором.Но однажды утром дверь в палату открылась — и вместе с привычными Голубевой врачами вошел какой-то странно знакомый ей мужчина с огромным букетом цветов. На пороге он замер и натянуто улыбнулся:— А вот и мы!Маринка равнодушно скользнула по нему взглядом и отвернулась. Какое-то беспокойство появилось в ее сердце. Она не хотела слушать, что скажет ей гость, и даже закрыла ладонями уши.— Мариночка, ты узнаешь меня? — Над ней склонилось озабоченное лицо. — Это я, Паша, твой муж…— Да… — Маринка его вспомнила. Воспоминания не доставили ей радости. — Уходи, пожалуйста…Голубев помялся и недоуменно посмотрел на врачей, те развели руками.— Ты посмотри, кого я тебе привел!Из-за спины Павла Ивановича вышел взволнованный Илья и бросился к Маринке:— Мамочка!Голубева поморщилась. Зачем так кричать? Она продолжала лежать равнодушно, позволив сыну обнять себя.— Я по тебе так соскучился! — говорил Илюшка и плакал. Маринку это раздражало.— Марина, у вас же ребенок, — вкрадчивым голосом сказал врач, — вам обязательно надо вернуться домой.— Не хочу!Через несколько минут врач дал Голубеву незаметный знак рукой, и тот оттащил сына от ее постели.— Мы придем еще! — извиняющимся голосом сказал он.— Не надо… Мне тут хорошо…Еще несколько дней все шло по-прежнему, но визит Голубева с сыном смутил Маринку. Из подсознания снова стали выплывать какие-то неясные картины, звуки, голоса. Она старалась бежать от них, но они неизменно догоняли, лишали покоя, мучили. Головные боли были такие, что Маринка каталась по полу, билась головой об стены. Ей становилось легче только тогда, когда делали укол. Она хотела этих уколов, мечтала о них!После лекарства приступы воспоминаний становились все более редкими и тупыми, и от этого было легче.— Марина, посмотрите в окно! — приставал к ней врач. — Там снежинки летают. Какие красивые снежинки!— И что?Какое ей было дело до снежинок, запорошенных деревьев, белых сугробов? Никакого. Есть и есть — где-то вне ее, в другом мире. Она вовсе не хотела возвращаться обратно.Через пару недель дверь в палату распахнулась — и на пороге появился высокий, загорелый мужчина в белом халате. Он сразу озабоченно бросился к Маринкиной кровати:— Я приехал, как только узнал… Мариночка… О господи!Голубева посмотрела на него равнодушно. Он казался знакомым, но кто он — вспомнить никак не удавалось. Она напряглась, и тут ее пронзило так, что сердце заколотилось и кровь прилила к лицу.— Боречка, милый! — Она обвила его шею руками. — Как я рада тебя видеть! Со мной тут такое случилось…Она заливалась слезами, продолжая обнимать Бориса. Тот тоже прослезился и неловко погладил Маринку по волосам:— Ну все, успокойся. Все будет хорошо.— Похоже, это кризис… — удивленно прошептал кто-то сзади. — Она реагирует на него!— Боречка, я не знаю, что я тут делаю. Мне дают какие-то лекарства… Я ничего не помню. Мне так плохо! Забери меня отсюда!— Заберу, заберу, все уже позади.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130