Поэтому я хочу, чтобы она узнала меня, по-настоящему узнала, прежде чем скажу ей. Я хочу, чтобы она в первый раз увидела «Шют», не зная, что он мой, чтобы она полюбила его просто так, а потом я на ней женюсь. Я собираюсь на ней жениться, Роуленд, и, если ты встанешь между нами, я тебя убью, потому что она лучшее, что у меня было в жизни. Кроме тебя, она единственное по-настоящему хорошее, что у меня было после смерти Эдварда.
Наступило долгое молчание. В Лондоне Роуленд, знавший, что Колин упоминает о брате, только когда с ним действительно происходит что-то важное, уронил голову на руки. В Нью-Йорке Колин вспоминал, как он держал Линдсей в объятиях, и ощущал себя на небесах.
– Я собираюсь жениться на ней в ближайшие полгода, – продолжал Колин более спокойным голосом. – Я сделаю предложение, как только пойму, что она готова согласиться. Вообще-то уже я чуть было этого не сделал. Час назад.
– В таком случае, – проговорил Роуленд после продолжительного молчания, свидетельствовавшего о том, что ему нелегко далось это решение, – я ничего не скажу Линдсей о «Шюте». Я надеюсь, ты знаешь, что на мое слово можно положиться. Но я также надеюсь, что ты знаешь, что делаешь, потому что Линдсей очень ранима и…
– Тебе следовало бы почаще вспоминать об этом, – перебил его Колин. – Вспомни, как ты сегодня с ней разговаривал. Она из-за тебя плакала.
– Плакала?
– Плакала. И больше я этого не позволю. Она была в ужасном состоянии, и это неудивительно. Ты не оставил камня на камне от ее уверенности в себе. Она пытается начать новую жизнь, и что ты делаешь? Ты прешь напролом как танк, называешь ее глупой, говоришь, что она ведет себя как ребенок, что только идиот мог подписать такой контракт. Не каждый обладает таким безумным самомнением, как ты. Почему ты не думаешь, что говоришь?
– Я заставил ее плакать? – озадаченно повторил Роуленд. – Меньше всего на свете я хотел чего-либо подобного. Мы спорили, мы всегда с ней спорим. Я выхожу из себя, она выходит из себя, а на следующий день…
– Так вот, не выходи больше из себя! – горячо воскликнул Колин. – Я люблю ее и не хочу, чтобы ты так с ней разговаривал. Я это заметил еще в Оксфорде, и мне хотелось дать тебе пинка. Линдсей права: ты так с ней обращаешься, словно ты ее отец.
– Так. Понятно. Значит, она передала тебе наш разговор во всех подробностях?
– Вот именно! Она рассказала мне все от начала и до конца. Сначала, когда я пришел, она пыталась скрыть, как ей плохо, но я сразу понял, что с ней что-то не так, и тогда она не выдержала. Она разрыдалась и не могла остановиться. Я ее обнял и… – он замолчал на полуслове. – В общем, постепенно мне удалось ее успокоить. Я объяснил ей, что на самом деле ты ее не презираешь, рассказал, как ты вечно меня пилил. В конце концов мы пришли к общему мнению, что ты часто бываешь прав, что ты очень хороший и что мы тебя любим. Но это не значит, что тебе не должно быть стыдно за свое поведение.
– Мне действительно стыдно, что я заставил ее плакать. Может быть, ты будешь настолько любезен, что передашь это ей, – сухо проговорил Роуленд. – Но все-таки вряд ли может быть что-нибудь хуже, чем знать, что вы двое сидели и омерзительным образом обсуждали мои недостатки.
– О, мы довольно скоро про тебя забыли, – успокоил его Колин. – Мы даже ни разу не упомянули твоего имени.
– Колин, я кладу трубку.
– Подожди, Роуленд, подожди. Еще один вопрос.
– Что?
– Ты будешь моим шафером?
Роуленд обдумывал это предложение довольно долго, а Колин недоумевал, почему он медлит.
– Нет, – наконец проговорил Роуленд изменившимся голосом. – Нет. Я очень тебя люблю, но вряд ли буду твоим шафером. Спокойной ночи.

День Благодарения
12
В ту среду, накануне Дня Благодарения, в Оксфорде Катя переживала последние пятнадцать минут неприятного разговора со своим старшим преподавателем доктором Мириам Старк, чей отточенный и холодный интеллект всегда ее несколько пугал. Разговор шел о двух романах сестер Бронте. Сначала Катя читала вслух свое эссе, где сравнивала «Грозовой перевал» Эмилии Бронте с «Незнакомкой из Уайльдфелл-Холла» ее сестры Анны, потом доктор Старк должна была подвергнуть его критическому анализу.
Катя сама знала, что эссе никуда не годится. Уже больше месяца Катя пребывала в состоянии полного смятения, и теперь, читая вслух свое эссе, она видела, что это смятение отразилось в каждой строчке. Она упорно продолжала читать, надеясь, что доктор Старк может не заметить слабости аргументов и что на нее произведут сильное впечатление две ссылки на редкие источники, которые Катя нашла в последний момент. Если же все это не поможет, то оставалась надежда, что ее отвлечет бунтарский тон очерка.
Но доктор Старк не попалась на эти уловки, и вот уже двадцать минут она громила эссе в пух и прах.
Катя мрачно взирала на эту американку, которая блестяще закончила Барнардский университет, но магистерскую и докторскую степени получила уже в Англии, в Оксфорде. Ей было сильно за тридцать, она была хороша собой, всеми уважаема и стройна, что казалось Кате несправедливым.
Доктор Старк, как всем было известно, ни разу в жизни не побывавшая замужем, обладала особой аурой, излучала стальной, непреклонный феминизм. Она преподавала в последнем женском колледже Оксфорда, колледже, в который Катя поступила также в припадке феминизма, о чем потом жалела. Доктор Старк могла по полчаса обсуждать значение одного слова.
– Катя, я вижу, что, когда вы писали, вы думали о чем-то другом и продолжаете это делать сейчас. – Доктор Старк замолчала, увидев, что Катя с отсутствующим и недовольным видом смотрит в окно на внутренний дворик, мокнущий под сильным дождем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134