– Линдсей давно живет одна, и ее это вполне устраивает.
– Может, она больше не хочет жить одна, – примирительно проговорил Паскаль. – Может быть, она вообще захочет снова выйти замуж. Ты считаешь, что брак не может дать человеку счастья?
Джини покраснела.
– Конечно, может. Я имела в виду совсем не то. Только… Дело в том, что Линдсей совсем не разбирается в мужчинах.
– Я бы так не сказал. А кто тот неподходящий с твоей точки зрения мужчина, которым она интересуется?
– О, я не знаю. Наверное, кто-то с ее работы. Паскаль, у меня нет времени на разговоры. Мне надо проверить это идиотское интервью про Наташу Лоуренс и послать ей факсом. Я просто уверена, что она к чему-нибудь прицепится. Лучше бы я сразу отказалась от этого задания. Ненавижу писать о звездах. Это было в последний раз, клянусь!
Паскаль не мог не заметить, как быстро она сменила тему, и он догадывался почему. Он не мог решить, стоит ли упоминать имя Роуленда Макгира, или риск все еще слишком велик. В конце концов он пришел к мысли, что лучше этого не делать, хотя он не сомневался, что речь шла о Макгире – он отчетливо уловил в голосе жены ревнивые или даже собственнические нотки.
Можно ли ревновать человека, который тебе безразличен? Можно ли испытывать собственнические чувства в отношении того, кого не видел три года? Вряд ли. Но его жена неохотно выпускала людей из рук, даже когда они переставали быть частью ее жизни. И тому были причины – прежде всего ее отношения с отцом. До чего же ей, наверное, было тяжело, думал Паскаль, глядя на красивую голову жены, склонившуюся над бумагами, приехать в этот дом и увидеть, как сильно желал отец изгнать дочь из своей жизни. Они не увидели в доме ни малейшего намека на ее существование – ни единой фотографии, ни единого письма, ни одной написанной ею статьи, которые она всегда так добросовестно посылала отцу. Неблагодарность и жестокость отца Джини возмущали Паскаля до глубины души, он надеялся, что после его смерти она наконец освободится от его влияния. Но ее состояние говорило о том, что смерть ничего не изменила, и Паскаль опасался, что до конца дней его жена будет страдать от безразличия и пренебрежения отца.
Он подошел к Джини, обнял ее за плечи и поцеловал в белокурый затылок.
– Знаешь, милая, отошли-ка статью прямо сейчас, – посоветовал он, – и давай-те погуляем все вместе. Тебе полезно пройтись пешком и подышать свежим воздухом. Ты слишком много работала – непрерывная уборка, все эти бесчисленные письма адвокатам и в банк… Пошли! Смотри, какой прекрасный солнечный день.
– Нет, не могу. Паскаль, ты же знаешь, мне бы и самой хотелось, но я не могу отослать эту статью просто так, я обязательно должна ее просмотреть. И потом еще надо написать несколько писем. Если Линдсей не собирается к нам на День Благодарения, я думаю, мы могли бы уехать отсюда немного раньше.
– Конечно. Так было бы даже лучше. Довольно затруднительно принимать гостей в такой обстановке – сплошной беспорядок. На День Благодарения мы могли бы поехать к друзьям. А потом начнем работу над книгой.
– Надеюсь. – Она отодвинулась от мужа. – Ладно, Паскаль, вы идите. А завтра я точно выберусь с вами.
– Хочешь, я почитаю твою статью? Может быть, стоит увидеть ее свежим глазом?
– Нет, ни в коем случае. Я ее ненавижу. У меня ничего не получилось. Но знаешь, там есть один интересный факт. – Она указала на экземпляр статьи. – Для того, чтобы отснять эту сцену с пауком, потребовалось пятьдесят дублей, а Наташа до смерти боится пауков, по крайней мере, так она говорит. Я подумала, что этот факт на многое проливает свет. Эта сцена – самое омерзительное, что мне когда-либо приходилось видеть в кино. Почему ее бывший муж заставил ее пройти через это пятьдесят раз? Я думаю, он садист. Нет-нет, Паскаль, я не шучу.
– Сомневаюсь, – усмехнулся Паскаль. – Джини, эта сцена очень сложна с технической точки зрения. Там зеркала и круговая панорамная съемка. Я три раза смотрел фильм, я сам работаю с камерой, но даже я не понимаю, как это сделано. Ладно, пока! Увидимся через час.
Они ушли. Джини со вздохом уселась за стол и стала бесцельно перекладывать папки с бумагами. Она оглянулась через плечо, потому что, оставаясь одна, никогда не могла избавиться от ощущения, что сейчас войдет ее отец и спросит, какое право она имеет здесь находиться.
Никакого – она это чувствовала. Теперь перед ней лежали бумаги, утверждавшие ее в роли дочери: письма от юристов и агентов по недвижимости, от брокеров, из банков. Для этих отправителей она обладала полномочиями дочери, душеприказчика и единственной наследницы, которыми ее облекало короткое холодное завещание, составленное двенадцать лет назад: «…Завещаю моему единственному ребенку Женевьеве Хантер». Только ее отец, думала Джини, мог ухитриться завещать ей все и одновременно заставить чувствовать себя лишенной наследства. Она вспоминала его таким, каким видела в последние недели болезни, когда он уже знал, что смерть близка, что годы алкоголизма наконец потребовали дани. Это было в последний день перед тем, как ему поставили постоянную капельницу с морфином, после чего он уже не приходил в сознание. Она сидела рядом с кроватью и держала его за руку, пока не поняла, что он из последних сил пытается ее вырвать.
– Ради Бога, отстань, – прохрипел он. – И ради Бога, пойди куда-нибудь подальше от меня.
И тогда она с болью и горечью поняла, что эти слова, произнесенные со столь характерной для него едкой насмешкой, останутся с ней до конца жизни.
Паскаль прав, подумала она, чем скорее она покинет этот дом, тем будет лучше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134