– Что ты имеешь в виду?
– Скажем по-другому: любому мужику яйца за пять секунд отморозит. Так что даже не мечтай ни о чем таком.
– Ладно. – Паскаль холодно посмотрел на него. – Между прочим, я тут для того, чтобы работать с ней.
Дженкинс весело хихикнул.
– Паскаль, я тебя умоляю! Тоже мне, ледяная глыба! Подожди, вот сейчас увидишь ее, – он нарисовал в воздухе роскошные женские очертания, – по-другому запоешь.
И тут как раз в кабинет вошла Джини. В первую минуту Паскаль ее даже не узнал. Она вела себя сдержанно и немного воинственно, а он смотрел на эту высокую и стройную молодую женщину с испугом и сожалением. «Моя дорогая Джини», – подумал он сначала, но потом мысленно поправился: «Такая красивая, а той больше нет».
Это горькое чувство владело им на протяжении всего обеда. Он видел, как неприятно ей общество Дженкинса. Сам Паскаль чувствовал то же самое. Но от нее исходил такой холод! Сидя напротив, она ни разу не улыбнулась. Через некоторое время ему показалось, что в ее поведении есть какая-то фальшь, натянутость, словно она заранее решила играть некую роль. Ему казалось, что она разыгрывает из себя эдакого профессионала, пытаясь выпятить важность информации о Хоторне, которой располагает лично. То, что говорил Паскаль, она слушала с выражением легкой усталости на лице.
«Твоя очередь, Джини. Еще много чего можно добавить», – сказал тогда Дженкинс. «Да уж, конечно», – ответила она, кинув в сторону Паскаля надменный взгляд.
Она явно хотела его приложить, и это удивляло. «Как она изменилась! – думал он. – Жесткая, как ноготь».
Когда Дженкинс закончил рассказывать про Хоторна, она не обнаружила никаких чувств: ни удивления, ни сочувствия. Все так же холодно и равнодушно она дала услышанному свою оценку. Паскаль вслушивался в ее слова, наблюдал за ее поведением, и оно казалось ему крайне неженственным. К концу ужина он был просто подавлен. Он и раньше понимал, что Джини наверняка изменилась, но ему в голову не приходило, что она может вызвать у него такую неприязнь.
Когда они выходили из редакции, он убеждал себя в том, что вместе с неприязнью пришло облегчение. С этой женщиной он вполне мог работать, тут никаких сложностей не возникало. Девочка, которую он помнил, умерла. Она превратилась в призрак, фантом, живущий только в его памяти, – как странно! Все двенадцать лет он только и думал о ней, а когда встретил, оказалось, что ее больше не существует.
Но потом что-то случилось, что-то, чего он не в состоянии был объяснить. Маленькое волшебство, игра света, случайный поворот головы, какая-то тень, пробежавшая по ее лицу… Она молчала, стоя в сумерках, глядя через двор на ворота, и вдруг произошло удивительное. В той женщине, какой она стала, Паскаль вдруг вновь увидел девочку. За этим воинственным фасадом он разглядел беззащитность, в разрезе ее глаз, в изгибе шеи он увидел ее прежнюю. Он не отрывал глаз от ее лица и опять видел, как она красива. Узнавание приняло внезапную, легкую радость. Прежде чем Паскаль успел остановить себя, он произнес ее имя так, как раньше, на французский манер. Она резко обернулась, пристально посмотрела на него, от ее лица отлила краска, и прежде чем ей удалось это скрыть, ее лицо снова осветилось тем давним светом нежности, который он так любил. Этот свет был в ней и сейчас, спустя столько лет.
Он не смог бы определить это одним словом: серьезность, честность, нежность, желание дарить радость – когда-то он использовал эти блеклые слова, да и многие другие, пытаясь объяснить необъяснимое – то, что ему так нравилось в ее лице. В Бейруте он много раз пытался запечатлеть это на пленке и, конечно же, у него ничего не получилось. Пленка, как и слова, была не в состоянии передать ее внутренний мир, она лишь останавливала мгновение, но оставалась безучастной к прикосновению ее руки, звуку ее голоса. От постоянных неудач Паскаль завелся. Он говорил себе, что фотопленка могла рассказать и рассказывала очень многое: о ярости, счастье, одиночестве, тщеславии, горе. Желание раскрыть Джини с помощью фотокамеры превратилось в одержимость, в цель жизни. «Встань здесь, – говорил он ей. – Поверни лицо к свету. Смотри на меня. Да, да, вот так…»
Но объективу не удавалось увидеть то, что видел Паскаль. Рассматривая отпечатанные снимки, Паскаль понимал, что они эффектны, но мертвы. Тем не менее он долго хранил их, а один – маленький, черно-белый – остался у него до сих пор. Сидя в лондонской квартире Джини, Паскаль достал фото из бумажника.
Он сделал эту фотографию однажды вечером у залива. С точки зрения техники снимок был неудачным, и Паскаль это знал. Поскольку освещение было плохое, он поставил большую выдержку, и кадр получился немного засвеченным. Из-за отраженного света лицо Джини получилось размытым и прозрачным. И все равно это был его любимый снимок. Глядя на него раньше, да и сейчас тоже, Паскаль понимал, почему хранит его, почему позволил ему превратиться в некий талисман. На нем жила молоденькая девочка, самая обычная девочка, которая наврала ему о своем возрасте. Когда он делал этот снимок, она была младше, чем он думал. Светлые волосы развевались над ее лбом, в ухе висела сережка. Она была одета в свободную рубашку с открытым воротом. Эта фотография была непримечательной во всех отношениях, в ней не проявился его профессиональный талант. Для посторонних глаз на ней была запечатлена обычная девчонка на фоне морских волн – заурядный снимок, сделанный в выходные. Но для Паскаля этот снимок значил чрезвычайно много: глядя на него, Паскаль смотрел в лицо открытой им когда-то истине, которая никогда не изменится и не сотрется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129