– Понимаю, – кивнул Латимер и что-то коротко записал в блокноте. Позже (кстати, что тоже было достаточно странно) он так же спокойно спросил меня: «Не терзает ли что-то вашего отца?» Эта фраза настолько ошеломила меня, что мой собственный ответ вылетел у меня из памяти.
Все закончилось тем, что доктор Латимер попросил меня, чтобы я как следует отдохнула, и не позволил мне приезжать чаще одного раза в день – после обеда – ровно на час, чтобы проведать отца. После чего я вернулась домой.
Дождь лил как из ведра и продолжался до конца недели. И в моей жизни наступил странный перерыв, который нарушил однообразный уклад прежних лет. Я слонялась по дому, не зная, чем заняться, и в таком состоянии я находилась в тот день, когда в дверях появился белый, как мел, Том Галбрайт с черной, как маленький гробик, тетрадью Ребекки, которую он прятал под блестящим от дождя макинтошем.
Он хотел, чтобы я прочла записки. Но первым делом он признался, кем является на самом деле и какое он имеет отношение к Ребекке и к тем событиям, которые она описывает. Из-за стольких лет пребывания в приюте ему трудно было говорить правду и держаться непринужденно. Он всегда вел себя так, как если бы страшился перешагнуть черту и сблизиться с кем-нибудь, опасаясь, что его тотчас отвергнут. Может быть, поэтому, а может, почему-то еще он словно боялся «быть узнанным», как будто это знание могло дать другому человеку власть над ним.
С таким же трудом ему далось объяснение, почему он первым делом – после прочтения записок – пришел именно сюда, в наш дом, и что он выяснил насчет своего рождения и своих родителей. Он говорил быстро, холодно и сдержанно – опять же, наверное, им руководил защитный рефлекс.
Меня и удивил, и обрадовал его рассказ. Для такого человека, как он, который жил без семьи, не зная, кто его отец и мать, эти записки – лучший подарок в жизни. И мне до сих пор кажется, что, окажись я на его месте и узнай вдруг, что моя мать – Изольда, женщина с прекрасными волосами, щедрым сердцем и такая храбрая, я бы босиком побежала по волнам. И я думала, что его должно обрадовать то, что он находился в родстве с Ребеккой, даже если совсем не в том виде, как представлял. Когда у него восстановилась кровная связь с прошлым, когда Том узнал, кто он, откуда и что у него теперь есть своя семья и своя собственная семейная хроника, – это так утешительно после стольких лет розысков.
– Значит, Джоселин и Элинор твои родственницы, – сказала я. – Твои кузины. Это же просто поразительно! Они будут в восторге. Когда ты собираешься рассказать им все? Или ты уже рассказал?
– Нет, и не знаю, стоит ли? Во всяком случае, пока. Мне еще о многом надо подумать…
Конечно, я еще не прочла тетради Ребекки, осадила я себя, и поэтому не представляю, что еще там есть, помимо того, что рассказал Том. Особенно в том, что касается его самого. Для меня он по-прежнему оставался закрытым и непроницаемым. В то время как я сама – как на ладони. И, глядя ему в лицо, я осознавала, что не понимаю его чувств, его эмоций, его переживаний. Я была из обычного мира. Он принадлежал к другому. Я думала о смерти, а он – о рождении. Как преодолеть разделяющую нас преграду?
Разговор шел в кухне и напоминал какой-то длинный сон, и я даже потеряла ощущение времени и, наверное, не смогла бы сказать, какой сейчас год. Водоворот времени унес нас в прошлое. Глядя на смятение, написанное на его лице, я со всей ясностью осознала: только любовь может полностью излечить его и вернуть к жизни. И уже почти готова была открыться ему и сказать, какие чувства питаю к нему, – прямо и откровенно, как я обычно делаю. Словно стояла на краю утеса и приготовилась прыгнуть прямо в бездну. Но, слава богу, мне каким-то чудом удалось заставить себя остаться на месте – промолчать.
Том отодвинул кресло и встал. И я тоже встала. Лапы Баркера дернулись во сне. Два чувства боролись во мне: страх за Тома и злость на саму себя за свое поведение. И, мне кажется, он догадался. Какое-то время он сосредоточенно смотрел на меня, как и я на него. А потом вдруг обнял меня. Через мгновение я начала целовать его – единственный способ растворить его броню. До этого я поцеловала его однажды – сама не знаю, как и почему, когда вручала ему тетрадь. Но это было легкое, ни к чему не обязывающее прикосновение губами. Сейчас я целовала его по-другому.
Мой опыт в этой области невелик, но я сразу почувствовала вкус отчаяния на его губах. На этот раз Том ответил поцелуем на поцелуй, и он продолжался довольно долго. А потом он вдруг отстранился от меня как-то странно и очень резко, словно устыдился своей слабости, и сразу ушел.
После этого мы не раз встречались с ним, Том рассказывал все, что ему удалось узнать, но при очередной встрече я увидела, что барьеры снова на своих местах.
Наверное, ему все еще мешает печать отверженности, что не важно для меня, но очень много значит для него. Но чем далее, тем явственнее проступали границы, за которые мне никогда не перейти. И наконец я все поняла: он любил кого-то другого, вот почему у него возникло ощущение вины. Какие-то смутные намеки проскальзывали в его речи, но Том не привык разговаривать с женщинами в открытую, а я и не думала расспрашивать его, поэтому прошло несколько недель, прежде чем я услышала ее имя. Когда он начал доверять мне как настоящему другу, что уже само по себе стало большим шагом вперед, мы больше ни разу не поцеловались, с его точки зрения, это, конечно же, выглядело изменой.
Сразу после его ухода я открыла тетрадь Ребекки и дочитала – уже глубокой ночью – до незавершенного конца, впитывая каждое слово.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153