О, да…Он нажал. Она кончила. И поцеловала его.Они занимались любовью до самого вечера. То она была ласковой, и нежной, и ленивой, как кошка, которую гладят; то кошка вдруг выгибала спину и давала почувствовать коготки. Эдуард извергал в нее свое семя с чувством ошеломляющего освобождения. День прошел словно во сне, который ему – или ей – когда-то давно уже снился.Стало смеркаться. Он поцеловал ее влажные бедра, потом рот; Изобел взяла в руки его голову и долго смотрела в глаза. Ее собственные глаза горели изумрудами, но теперь в них не было слез.– Эдуард, милый, – произнесла она. – У меня к тебе совершенно особое чувство, я знала, что ты поймешь. Я правильно поступила, верно?– Безусловно, – улыбнулся он.– Я тебе нравлюсь? Ты мне всегда нравился.– Да. – Он нежно ее поцеловал. – Ты мне всегда очень нравилась.– Так я и думала. Я рада. Нравиться мне куда больше по душе, чем когда меня любят. В общем и целом. А теперь мне пора.Она соскочила на пол с той быстрой нервной грацией, которая его неизменно очаровывала, и натянула зеленое платье.– Я пришлю тебе кусочек моего свадебного торга, – заявила она с озорной улыбкой. – Он будет покрыт чудовищной белой глазурью – ею так гордятся кондитеры – и на вкус приторный. Но мне нравятся коробочки с бумажным кружевом, в какие укладывают ломтики. Так что пришлю. Можешь съесть его перед экзаменами. Свадебный торт приносит удачу, это все говорят, поэтому ты наверняка получишь степень и…– Изобел…– Если я задержусь еще на минутку, то опять разревусь, – сказала она. – А это будет в весьма дурном вкусе. До свидания, Эдуард, милый. Береги себя.Через неделю он отбил телеграмму: «Спасибо за торт тчк Эдуард». Через три месяца, когда о присуждении ему степени бакалавра стало известно из опубликованных лондонской «Таймс» итогов выпускных экзаменов в Оксфордском и Кембриджском университетах, к нему в Сен-Клу пришла телеграмма: «Вижу зпт ты его съел тчк Изобел».После этого она на восемь лет исчезла из его жизни.
Окончив Оксфорд, Эдуард возвратился во Францию, чтобы приступить к управлению компаниями и недвижимостью де Шавиньи. Состояние дел привело его в ужас Студентом он на каникулах наведывался во Францию, но короткие эти приезды не дали ему и отдаленного представления о хаосе, который воцарился после смерти отца.Жан-Поль согласился не раздумывая: «Конечно, о чем говорить, братик. Убедишься, какая это смертная скука». Эдуард принялся методично обследовать состояние дел в империи де Шавиньи: ювелирная компания, ее мастерские и салоны в Европе и Америке; земли и виноградники в департаменте Луара и в Алжире; акции; авуары; собственность, приобретенная бароном на родине и за рубежом. Везде наблюдалось одно и то же: старые служащие пытались вести дела так, как, по их мнению, мог бы требовать от них покойный барон; они не имели представления о новых подходах, страшились принимать самостоятельные решения, топтались на месте, позволяя накапливаться нерешенным проблемам. Многие годы дела де Шавиньи велись по старинке, Эдуард повсюду находил безразличие и застой. Создавалось впечатление, будто огромный механизм так долго работает по инерции, что никто не заметил и не встревожился, что он останавливается.После казни Ксавье де Шавиньи немецкое главнокомандование наложило лапу на дом и парк в Сен-Клу; красивейший особняк конца семнадцатого века был отдан под казарму. Это было известно Эдуарду. Он другого не мог понять – почему за все послевоенные годы Жан-Поль так и не озаботился восстановить дом. Он оборудовал для себя маленькую квартирку в одном крыле, сохранил то, что уцелело из старого штата прислуги, но все прочее оставил в том виде, в каком застал.Следовало поехать все осмотреть на месте, но Эдуард, зная, какое зрелище увидит и сколько боли оно ему причинит, тянул с поездкой. Наконец через три месяца после возвращения из Англии, в погожий сентябрьский день 1949 года он все же туда отправился.Издалека, с дороги, величественный особняк выглядел так же, как до войны. Солнце играло на голубом шифере крутой крыши и в стеклах высоких окон, выстроившихся в ряд по главному фасаду.Старые слуги явно нервничали, приветствуя хозяина. Эдуард молча обошел дом. Мебели оказалось мало – почти все успели отправить в Швейцарию; но то немногое, что осталось, было безнадежно испорчено. Со стен исчезли знаменитые брюссельские гобелены, с полов – ковры; его шаги отдавались эхом в оголенных комнатах. Эдуард смотрел и не верил собственным глазам. В нем закипала злость. Панели исцарапаны инициалами и непристойными рисунками; шелковые обои порваны и ободраны, на стенах зеленоватые потеки из-за забитых водостоков. На большой, изгибающейся дугой лестнице, одной из самых знаменитых достопримечательностей особняка, наполовину выломаны перила – ими топили печи. В большой зале венецианские зеркала вдоль стен разбиты все до единого. У дверей сломаны петли, дом снизу доверху пропах мышами и сыростью.Слуги постарались по мере сил – прибрали в доме к его приезду, но оттого разрушения только резче бросались в глаза. Эдуард медленно поднялся на второй этаж. Спальня отца, его гардеробная, его ванная – панели красною дерева изрублены, старинные латунные и медные краны выдраны с корнем и унесены. Расписанные от руки китайские обои восемнадцатого века в спальне матери подраны, испакощены, в пятнах мочи. Библиотека – книжные шкафы развалены и разбиты. И так комната за комнатой, двадцать спален, затем чердак, протекающая крыша, осевшие потолки. Эдуард спустился на первый этаж, остановился в огромном, выложенном мрамором вестибюле и закрыл глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91