– Что с тобой?
Через несколько мгновений Беатрис снова услышала шепот Лилы.
– Я все понимаю, я слышу тебя.
Ее ребенок был вне опасности, он был жив, о нем заботились. Это придало ей храбрости – теперь она уже не сомневалась, что выдержит, что выживет.
1882 год
Время от времени Майкл приходил на балкон ее комнаты. Это было очень рискованное дело, и мальчик мог отважиться на это лишь когда был полностью уверен, что ни его отец, ни его шпионы не могли этого заметить. Майкл взбирался к ней на балкон по лозам дикого винограда, увивавшего стены дворца. Когда начались эти тайные визиты, Лила буквально разрывалась на части: с одной стороны она жаждала видеть сына и вместе с тем стыдилась своего положения, и эти встречи доставляли ей и радость и были для нее мукой.
Спору нет, кое-что в последние годы изменилось к лучшему – по истечении трех лет пленения ошейник и цепи были сняты. Этот жест должен был свидетельствовать о безграничном великодушии Хуана Луиса, может быть даже о ниспосланном на его голову просветлении, которое хоть частично умерило его патологическую ревность. Тем не менее, она как была, так и оставалась пленницей в этих четырех стенах. Ее волосы, когда-то пламенно-рыжие, были теперь белее снега, она исхудала, стала тенью. Тень, обитавшая в мире теней.
– Мама, мама, ты здесь? – мальчик прижался лицом к стеклу балконной двери.
Она была заперта, Майкл никак не мог подобрать к ней ключ, чтобы иметь возможность заходить к ней. Едва заслышав его голос, Лила подошла и чуть раздвинула портьеры, чтобы они могли видеть друг друга и поговорить. Конечно, все это было лишь иллюзией близости – ни мать, ни сын не могли обнять друг друга – лишь только видеть друг друга сквозь неширокую щель в портьерах и разделявшее их стекло.
– Мама, – звал ее мальчик. – Пожалуйста, отзовись, это очень важно.
Портьеры раздвинулись, и образовалась очень узкая щелочка, открывать их шире было нельзя. Это означало привлекать внимание, и было очень опасно.
– Я здесь, милый мой. Как ты?
– Хорошо, мама, все у меня в порядке.
Лила не могла насмотреться на него. Майкл был крупный мальчик, очень высокий для своих тринадцати лет. Он был рыжеволос и синеглаз, цвет его глаз был темнее материнского. Лила прижала ладони к стеклу, в тщетном желании погладить его, прикоснуться к нему. Майкл… Майкл… Дитя ее страданий, ее боли, ее сын, которого она обнимала в последний раз, когда ему было всего три месяца от роду.
– Майкл, – шептала она и губы ее почти касались стекла.
– Мама, послушай. Мне надо тебе кое-что передать. Это просто чудо, что это письмо попало к нам, а не к папе. Тетя Беатрис велела мне показать его тебе.
Лила увидела большой толстый конверт. У нее не было ни малейшего понятия, откуда и от кого оно, и она не представляла, как возьмет его в руки и станет читать – это были давно забытые ощущения.
– Майкл, не надо, ведь, если отец твой прознает, то…
– Мне все равно, – не дал ей договорить мальчик. – Я знаю только, что это очень важное письмо и, если понадобится, я и стекло могу разбить.
Лила увидела у него в руках увесистый камень.
– Майкл! Нельзя этого делать! Услышат! Твой отец…
– Ну и что? Я разобью стекло и освобожу тебя, и мы убежим из этого дворца. Мы так далеко убежим, что папа нас никогда не сыщет.
Нет, не было на этой земле такого далекого места, куда бы не проникла рука Мендозы. Их богатство, их власть не признавали никаких границ, Лила это понимала. Куда ей бежать, да еще с ним? Что они станут делать? «Нет, – шептала она, – нет».
– Мама, письмо очень важное, я это знаю. Я сердцем чую, что это так.
Лила через стекло присмотрелась к конверту. И теперь, при виде этого письма в ней стало появляться и расти какое-то новое, забытое ощущение, казалось, давно в ней умершее. Это было уже не просто желание выжить, а совершить нечто большее, желание победить. Она невольно протянула руку, чтобы взять это письмо, будто и не было этого проклятого, разделявшего их стекла. Теперь она понимала, что это было за чувство – чувство абсолютной правоты, решимость, смелость.
– Да, – тихо произнесла она. – Да, Майкл, давай, разбей это ненавистное стекло. Но будь осторожен, не разбивай его все целиком, будет много шума, разбей его так, чтобы получилась маленькая щель, ее будет достаточно, чтобы ты смог просунуть письмо. А потом я сумею чем-нибудь закрыть ее, и никто ничего не узнает. И ни о чем не догадается.
Хуан Луис был у нее в ту ночь. В последнее время он к ней зачастил. Придя к ней, он сначала мерил шагами эту спальню-тюрьму, потом набрасывался на нее, отчитывал, обвинял, перечисляя все ее несуществующие преступления и измены. Она давно уже прекратила любые попытки протестовать, оправдываться, увещевать. Не существовало такого аргумента, который был способен рассеять его болезненные подозрения – это была идея-фикс воображаемых супружеских измен. И ее единственным ответом было молчание. Ей оставалось только молчать. И сегодня ночью она долго молчала, слушая его бесконечные нравоучения и ни на минуту не забывая, о переданном ей Майклом через щель в разбитом стекле, конверте. Через тонкую ткань платья она ощущала его сейчас, оно обжигало ее постоянным напоминанием о себе. И, в конце концов, она решилась на то, от чего добровольно отказывалась на протяжении уже многих месяцев: она заговорила с ним.
– Хуан Луис, послушай меня.
Услышав ее голос, он окаменел.
– Ага, они снизошли до ответа. Чему же я обязан такой честью? – с расстановкой спросил он.
– Обязан ты этим лишь правде, Хуан Луис. Той правде, которую мне удалось узнать. А теперь я знаю и еще одну вещь, одну очень важную для себя вещь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170