Стиснув зубы, я поглощал один стакан (емкостью с биде) белого вина за другим, и ничего крепче. Я накрыл ее руку своей на деревянной столешнице и произнес:
— Может, ты немного разочарована. Только не пойми меня неправильно. Я могу так говорить, потому что давно растерял в своей жизни всякие ориентиры. Но ты-то надеялась, что у тебя все будет ясно и просто. Рассчитывала на это, даже исходила из этого. Или нет. Или совсем наоборот. Не понимаю, о чем это я.
Я действительно не понимал. Это был один из моих голосов. Я часто не вижу причины, почему бы не высказаться, при том, сколько голосов звучит у меня в башке. Она шевельнула прижатой рукой, так что я закурил, а она ответила:
— По-твоему, я разочарована. Нет, не думаю. Не больше прочих.
На лице ее было удивление. Что еще? Недоверчивая, еще нерешительная радость и сосредоточенность, вызванные осознанием того, что кто-то думал о ней, думал... ну, по меньшей мере, последовательно. Согласен, это не много, основание для любви самое шаткое. Но для любви, определенно для любви.
— Я и не критикую, — сказал я. — Уж не мне критиковать. Я-то с самого начала был анекдот ходячий. В отличие от тебя.
— В конце концов все и вся сводится к анекдоту.
Угу, подумал я и хлопнул по лбу ладонью. Это была большая ошибка, хлопок по лбу. Должно быть, меня изрядно перекосило, потому что сорванцовская улыбка Мартины расплылась совсем уж до ушей. В моих ночных снах наяву ее лицо часто представлялось волшебным фонарем, такое человечное, исполненное запертого света.
— Ну сколько можно, — сказала она. — И за что тебе такие страдания.
— Понятия не имею. Смех, да и только.
Я быстро извлек бумажник из кармашка на сердце. Но Мартина успела перехватить счет, и я заметил, что ногти ее совсем не похожи на селинины. Мартинины ногти были некрашеные, обкусанные.
— За все уплочено, — произнесла она, имитируя какой-то акцент.
Дальше дело не пошло. Она так ничего и не узнала. Может, и не надо ей знать. В конечном итоге все свелось к деньгам — да-да, к ним, родимым. Если у Осси до хрена бабок, а у него именно что до хрена, то отслюнить несколько тонн в год ему раз плюнуть. Видимо, они договорились, что он по-прежнему будет заскакивать к Селине на огонек, когда в городе. Нет, но везет же некоторым. Его прикид, манера всегда меня раздражали — актер по жизни. Нет, но каков везунчик. Представьте только. Мартина в Нью-Йорке следит за порядком в его дуплексе, обихаживает его дружков-толстосумов, а, может, почем я знаю, и выматывает из него каждую ночь все жилы, в лучшем смысле. И через пару недель такой лафы он перепархивает на другую сторону Атлантики, где трахает Селину до размягчения мозгов. Возмутительно! Просто скандал. Но деньги — это тоже скандал. Против международного финансового заговора не попрешь. К нему можно только присоединиться.
Мы с Мартиной прогулялись до дома, а потом на пару выгуляли Тень. Приступ головокружения прошел, и я был снова я, мое привычное я — планировал чмокнуть Мартину в щечку, обронить на прощание пару-тройку зловещих намеков, и всё, и в обратный путь. Подстегиваемый потоком впечатлений, лихорадочно снимая в ускоренной перемотке фильм своей жизни, Тень изо всех сил тянул поводок, нетерпеливо исследовал пределы досягаемости, а также пределы запаха, зрения и слуха. Потом на секунду замер в хлюпающем полуприседе и сделал свое большое собачье дело, Я даже позавидовал этой его легкости — без «Морнинг лайн», сигареты, кофе и бездны терпения мне в таких случаях не туды и не сюды.
— Молодец, хороший мальчик, — проговорила Мартина.
— Это еще что?
— Специальный совочек.
— А, ну да, — отозвался я. — Ручная дерьмочерпалка. Вы, американцы, вообще даете. Ну хватит, ты что, серьезно собираешься... Ну хватит же.
— Тут с этим строго, — сказала она. — Могут и шум поднять.
— Эка невидаль, собачья какашка. Подумаешь.
— Неправда, она очень токсична, а на улице дети играют. Собачьи какашки заразны.
— А что не заразно? Если подумать, то все заразно. Этот твой совочек — наверняка. Может, дети тоже заразны.
— Смотри, — произнесла она.
На огибаемом таксомоторами углу Восьмой авеню Тень замер как вкопанный. Взвизгнул. Уставился по азимуту греха и смерти Двадцать третьей стрит, Челси, конца света, где все как с цепи сорвались, где все без намордников. На Двадцать третьей ни ошейников, ни поводков, ни кличек. Тень чихнул, потянул поводок, заскреб лапой морду. Вид у него был голодный и озадаченный, на мгновение волчий, словно в крови проснулся зов предков.
— С каждым вечером оно становится слабее. Но иногда он очень сильно тянет, и такое впечатление, что хочет убежать.
— Убежать от тебя? Да брось ты. Он что, себе враг?
— Но это его натура, — сказала Мартина, и вид у нее тоже был озабоченный, неуверенный.
Мы попрощались. Провожаемый ярким безутешным взглядом Тени, я поймал такси и произвел посадку. Без происшествий. Один бар, одна рюмка и затем гостиничный номер, где меня терпеливо ждал телефон и встречал приветственным зуммером, терпеливым и занудным, как боль.
У меня огромная задолженность, я столько всего не рассказал еще об этом психе, который мне названивает. Задолженность определенно надо бы ликвидировать, но беда в том, что никак себя не... Ладно уж, заставлю. Вдруг до вас дойдет, к чему все это. До меня никак не доходит. Когда все так здорово налаживается, когда жизнь так кипит и бьет ключом, тоненький голос на другом конце провода — это просто голос уличного шума, эфирного лепета, голос неведомых земляшек, вечно опаздывающих, завсегдатаев хвостов очередей, и смысл их слов срывается с крючка. Да и нечего там ловить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156