С другой стороны, хотелось наказать меня за наглость и все-таки пожаловаться Катарине.— Поговори со своей хозяйкой, — тихо сказала я. — Но поговори с ней наедине.Хотя я стояла спиной к двери, я услышала шорох — Корнелия, крадучись, отошла.Таннеке послушалась голоса благоразумия. С каменным лицом она передала мне Иоганна и пошла искать Марию Тинс. Прежде чем посадить мальчика себе на колени, я стерла красную полосу со своего фартука тряпкой и бросила ее в огонь. Но пятно осталось. Я сидела, держа на руках мальчика, и ждала решения своей судьбы.Я до сих пор не знаю, что Мария Тинс сказала Таннеке, каким образом она убедила ее молчать — угрозами или посулами. Но своего она добилась — Таннеке ни слова не сказала о моих занятиях на чердаке ни Катарине, ни девочкам, ни даже мне. Но она, как могла, усложняла мою жизнь — причем нарочно. То послала меня обратно в рыбный ряд, когда я принесла треску, которую она заказала, утверждая, что велела мне купить камбалы. Она стала неряшливей и нарочно сажала жирные пятна на свой фартук, чтобы мне было труднее его отстирывать. Она перестала выносить помойное ведро, больше не приносила воды из канала, чтобы наполнить бак на кухне, и отказывалась мыть полы. И даже, злобно глядя на меня, отказывалась убрать ноги, когда я мыла пол на кухне. Мне приходилось оставлять место под ее ногами невымытым, а потом оказывалось, что под одной ногой скрывалось липкое жирное пятно.У нее уже не бывало добрых моментов, когда она говорила бы со мной дружеским тоном. И я стала чувствовать себя одинокой в доме, полном народу.Я уже больше не осмеливалась приносить отцу вкусные кусочки из кухни, чтобы немного его порадовать. Я не сказала своим родителям, как трудно мне стало в доме на Ауде Лангендейк и как я вынуждена следить за каждым своим шагом. Не могла я им рассказать и про то хорошее, что у меня осталось, — краски, которые я растирала для хозяина, ночи, когда я сидела в мастерской, минуты, когда мы с ним работали бок о бок и его присутствие согревало меня.Единственное, о чем я могла им рассказывать, были его картины.
Как-то в апреле, когда уже стало тепло, я шла по Коорнмаркту в аптеку, и со мной рядом вдруг оказался Питер-младший, который поздоровался со мной. Я и не заметила, как он меня догнал. На нем был чистый фартук, и он нес пакет, который, как он сказал, надо было доставить в один из домов на Коорнмаркте. Нам было с ним по дороге, и он попросил разрешения проводить меня. Я кивнула — у меня не было причин ему отказывать. Зимой я видела его раз или два в неделю в мясном ряду. Мне всегда было трудно выносить его взгляд, который как бы впивался в меня. Мне не нравилось, что он обращает на меня внимание.— У тебя усталый вид, — сказал он. — И глаза покраснели. Наверное, тебя заставляют слишком много работать.Да, меня заставляли слишком много работать. Хозяин давал мне столько слоновой кости, что мне приходилось вставать очень рано, чтобы успеть ее истолочь. А накануне вечером Таннеке заставила меня еще раз вымыть пол, уронив на него сковороду с жиром.Мне не хотелось в чем-нибудь упрекать хозяина.— Таннеке на меня взъелась, — сказала я, — и наваливает на меня все больше работы. И потом, с наступлением тепла мы начали весеннюю уборку дома.Я добавила это, чтобы он не думал, что я жалуюсь на Таннеке.— Таннеке — женщина с заскоками, — сказал он, — но предана хозяевам.— Только Марии Тинс.— Нет, всей семье. Помнишь, как она защищала Катарину от ее сумасшедшего брата?Я покачала головой:— Я не знаю, о чем ты говоришь.Питер был явно удивлен:— Да об этом в мясном ряду судачили несколько дней. Но ты не занимаешься сплетнями — да? Глаза у тебя открыты, но рот на замке. Не слушаешь сплетен и не пересказываешь их, — с одобрением сказал он. — А мне от них некуда деваться — старухи весь день перемывают людям косточки, дожидаясь своей очереди. Поневоле кое-что застревает в памяти.— А что сделала Таннеке? — не удержавшись, спросила я.Питер улыбнулся:— Когда твоя хозяйка была беременна предпоследним ребенком — как там его зовут?— Иоганн — как отца.— Ну да, как отца.Улыбка Питера погасла, словно на солнце набежало облако.— Так вот, — вернулся он к своей истории, — однажды к ним в дом заявился брат Катарины, Биллем, и начал ее бить. А она уже была на восьмом месяце.— За что?— У него, говорят, не все дома. Он часто бросается на людей. И отец у него такой же. Ты ведь знаешь, что Мария Тинс давно разошлась с отцом Катарины. Он ее тоже бил.— Муж бил Марию Тинс? — изумленно повторила я. Я не могла себе представить, чтобы кто-нибудь осмелился бить Марию Тинс.— И вот когда Биллем начал бить Катарину, Таннеке вроде загородила ее собой и даже как следует накостыляла ему.«А где же в это время был хозяин?» — подумала я. Не может быть, чтобы оставался в мастерской. Наверное, ушел в Гильдию, или с Левенгуком, или зашел в харчевню матери.— В прошлом году Мария Тинс и Катарина добились, чтобы Виллема заперли в собственном доме и запретили выходить на улицу. Поэтому-то ты его и не видела. Неужели ты ничего про это не слышала? Они что, у вас доме никогда не разговаривают?— Со мной нет. — Я вспомнила, сколько раз Катарина уединялась с Марией Тинс и как они замолкали при моем появлении. — А под дверьми я не слушаю.— Ну конечно! — Питер опять заулыбался, будто я рассказала ему смешную историю. Как и все, он считал, что все служанки подслушивают под дверьми. О служанках много всякого говорится, и все считали, что я такая же.Остаток пути я молчала. Я и не представляла, чтобы у Таннеке хватило мужества вступиться за Катарину, несмотря на все, что она говорит у нее за спиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65