Спасает ли их умение описывать человека, с которым они беседуют, от всего услышанного? Избавляет ли от обязанности сочувствовать?
Они молчали, и в тишине Фрэнк вспоминал первую свою пациентку — женщину, чей муж погиб в авиакатастрофе. Весь сеанс она заполняла новостями о двух своих детях: сын-де играет в школьной пьесе, дочь начала работать в отеле, и так далее, вплоть до подробностей, во что они были одеты нынче с утра, но обо всем этом она говорила, не отводя взгляда от окна, словно излагала историю некоей далекой страны.
Он вспомнил, как после бесед с этой женщиной лежал в постели без сна, один в своей комнате, и ее горе давило на него, как грехи прихожанина давят на душу священника, как давят на разум и тело писателя злоключения его персонажа. Так, лежа без сна, он погружался в воспоминание о более ранней ночи, когда вот так же без сна лежал в постели ребенком. Семья только что переехала в другой город. В доме на каждом шагу еще валялись нераспакованные коробки, родители ссорились. Он слышал, как в спальне напротив старший брат испуганно заговорил с матерью: противная новая школа, чужие ребята, гоняют его, он не хочет идти утром в класс, ни за что не пойдет. Голос брата был полон страха, он звенел в воздухе сигналом тревоги. Мать говорила тише, через коридор не разобрать было нашептанных ею утешений. Фрэнк заплакал и так и уснул в слезах, в отчаянии, что ничем не может облегчить страдания брата.
Теперь он думал о том, что это происходило с ним всегда, еще когда он мальчиком, примостившись на краешке стула в гостиной, слушал родительских друзей — разведенную женщину (она сцепила на коленях руки, и они слегка тряслись), которая возбужденно рассказывала, какой замечательный отпуск собирается устроить себе; или того человека, чьего сына — Фрэнк сам это видел — безжалостно травили одноклассники, а он знай себе заливался, как счастлив его мальчик, как ему хорошо. Невысказанная боль проступала в их жестах, пропитывала воздух, давила Фрэнку на грудь. И позднее, в университете, на вечеринке, когда он со стаканом в руках стоял возле книжных полок, болтая с толстушкой, робевшей перед веселой толпой, ловил каждое движение ее глаз, скупую улыбку, с трудом выдавленную этой Золушкой, словно ее нервы продолжались в его теле, словно любая ее попытка скрыть неловкость отзывалась в нем.
Сидя перед этой, непонятно чем покорившей его женщиной, Фрэнк отчетливей прежнего сознавал, почему выбрал медицину; чтобы как-то структурировать бессознательное и невольное отождествление с чужой болью. Он мог бы оставить клинику, сославшись на необходимость выплачивать заем, мог бы даже бросить свою профессию, переехать куда-нибудь, но эта дыра, эта рана в груди не зарастет.
Миссис Букхольдт поднялась с дивана и встала у окна. Она приподняла занавеску, впустив в комнату больше лучей заходящего солнца. Со стороны кухни послышался стук в дверь; плечи ее сжались. Фрэнк видел, как женщина с трудом перевела дыхание.
— Что такое, дорогой? — окликнула она.
— Можно войти? — тихо спросил кто-то. Она подошла и повернула ключ в замке.
Мальчик протиснулся в комнату. Прикусив нижнюю губу, напрягшись всем телом, миссис Букхольдт заставила себя провести рукой по волосам сына.
— Что такое, милый?
— Скоро поедем?
— Через пару минут, — сказала она. — Иди, одевайся.
Мальчик уставился на Фрэнка все с тем же непроницаемым выражением лица, затем повернулся, ушел в кухню, а они прислушивались к его шагам, пока он поднимался наверх.
— Миссис Букхольдт, — заговорил Фрэнк, зная, что следующими словами обречет себя остаться здесь, найти какие-то способы свести концы с концами. Такие люди, как эта женщина, нуждались в нем, в специалисте, готовом их выслушать. — В подобной ситуации очень помогает, если есть с кем поговорить. Я не могу навешать вас еженедельно, но я мог бы делать это раз в месяц, а если б вы могли иногда выбираться ко мне, мы бы встречались каждые две недели. Можно оформить бесплатный курс психотерапии. Лекарства — не панацея.
Она так и осталась стоять у двери, сложив руки на груди.
— Щедрое предложение, — признала она и шагнула в комнату.
Выдержав небольшую паузу, миссис Букхольдт кивнула в сторону висевшей на стене картины.
— Эта гравюра — его любимая, — сказала она. — Он сам выбрал ее в Чикагском музее. Ему нравилось это — множество людей, и все чем-то заняты.
Фрэнк обернулся рассмотреть повнимательней. Слева, на переднем плане — кабачок, переполненный горожанами, пьяницы выплескивались из него на улицу, следуя за пузатым музыкантом в широкополой шляпе, с мандолиной в руках. Впереди, на здоровенном винном бочонке, который тащили гуляки, восседал, точно в седле, тучный предводитель карнавала, потрясавший вместо копья длинным шматом мяса. Напротив него и его веселой свиты люди в чинных одеждах построились на молитву позади тощего и бледного человека, выпрямившегося в кресле, — то был Пост, протягивавший перед собой скалку хлебопека. Он противостоял предводителю карнавала, оба войска готовы были вступить в потешную битву. За спиной двух враждебных сил кипела жизнью площадь. Торговки рыбой разделывали свой товар на деревянных досках, мальчишки гоняли палками надутый пузырь, танцоры танцевали, купцы торговали, дети выглядывали из окон, женщина на приставной лесенке отскребала стены дома. Были тут и калеки без рук или ног, и нищие, побиравшиеся у колодца. Мужчина совокуплялся с женщиной, другую парочку, в пуританских костюмах (они были нарисованы спиной к зрителю), шут вел куда-то через все сборище.
— Не Аркадия, — прокомментировала миссис Букхольдт, — никакой роскоши, прелести, которые так пленяли меня в искусстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58