Окно, естественно, затянуло паром. В очаге еле мерцал огонек среди тщательно сооруженной горки шлака и угольной пыли, а пеленки которыми была завешана вся комната от стены до стены, наполняли воздух вонью и сыростью. В темной комнате мальчика почти не было видно — он непрерывно плакал, капризничал и чесал себе ушки шерстяными варежками. Но парафина в бутылке осталось совсем мало, и Нелли решила, что слишком рано зажигать лампу, поэтому она протерла запотевшее окно и выглянула наружу.
За день оттепели со сказочного шатра местами стаял снег, обнажив дыры в проржавевшей крыше; исчез девственно белый ковер — вокруг колонки талый снег истоптали, и он превратился в жидкую серую кашу, из которой даже мальчишки не пытались больше лепить снежных баб. На улицах полно было талого снега, а калоши у Нелли были дырявые, но она весь день ничего не ела, под ложечкой у нее сосало — надо было хоть что-то съесть, чтобы поддержать силы, поэтому она повыше заколола ворот своей жакетки старой агатовой брошкой и, оставив плачущего ребенка, вышла в сумерки. Двор освещался единственным газовым фонарем над входом. Как раз когда Нелли закрывала входную дверь, дрожащий огонек вспыхнул в фонаре, и фонарщик, опустив свой длинный шест, побрел дальше — зажигать другие фонари. Но Годселл-стрит уже сияла огнями — зажглись окна лавчонок и кабачков, а на Бродгейт было и того светлее. Здесь ярко сверкали зеркальные витрины, убранные к рождеству остролистом, среди которого стояли манекены в элегантных двубортных мужских костюмах; были тут витрины, увитые плющом и блестящей мишурой, с дамскими нарядами, отделанными страусовыми перьями; были тут и целые комнаты, украшенные остролистом, веточками тиса, цепями из цветной блестящей бумаги, обставленные дубовой мебелью в стиле Иакова I, на столах стояла парадная посуда, хрусталь, лежали ножи и вилки. Словом, в магазинах полно было и еды, и подарков, и украшений, и, несмотря на скверную погоду и талый снег под ногами, тротуары были забиты людьми. Но большинство лишь стояли и смотрели или подшучивали и подтрунивали друг над другом, потому как денег у них было не больше, чем у Нелли.
На Смифорд-стрит толпа бурлила вокруг кричащих торговцев, которые стояли за своими лотками при свете керосиновых ламп, — она отливала и приливала, такая густая, что трамваи, отчаянно звоня, вынуждены были продвигаться черепашьим шагом, буквально раздвигая людей, как корабль рассекает волны. Сегодня здесь за гроши продавали продукты, которые не долежат до конца праздника, но у Нелли недостало духу толкаться в шумной толпе… Из узенького проулка — Айронмонгер-роу — несло жареной рыбой с картошкой, но очередь от лавчонки тянулась до самого Булл-ринга… Словом, Нелли свернула на более темные и даже еще более узкие улочки, где было меньше народу, стараясь, однако, и здесь держаться подальше от дверей гудевших пивнушек, чтобы на нее оттуда не вывалился какой-нибудь пьяница.
Здесь тоже в воздухе носились соблазнительные запахи — жареной печенки и рыбы, а прямо на тротуаре продавали печеную картошку и каштаны, подрумяненные на пылающих угольях. Но Нелли в конце концов купила лишь на пенни овсянки для Сила да немного жареной картошки и щепотку чая для себя. Поскольку завтра начиналось рождество, она подумала было стать в очередь за обрезками бекона, которые продавались по два пенни, но в кошельке у нее было всего пятнадцать шиллингов, на которые ей предстояло продержаться еще две недели, а она уже должна пять шиллингов доктору, и его придется еще звать, чтобы он понаблюдал за больными ушками ребенка.

Пока Нелли добралась до дому, она съела почти всю картошку. Домишко ее был погружен в темноту, однако, прежде чем войти, Нелли приостановилась у порога, прислушиваясь, не звякают ли спицы (больная женщина зарабатывала себе на жизнь вязанием, но, боясь пожара, никогда не зажигала лампу). Однако сегодня все было тихо… Должно быть, она заснула — и слава богу, ибо язык у нее переставал работать, лишь когда переставали работать руки, а Нелли так хотелось поскорее лечь!
Она на цыпочках обогнула постель и, подойдя к лесенке, которая вела в ее каморку, обнаружила, что кто-то поставил на ступеньку баночку из-под джема. Нелли чиркнула спичкой и, увидев в баночке кусок языка, а сверху — веточку остролиста, разрыдалась.

Такие уж были здесь, на «Бойне», соседи у Нелли. Мясник сваливал языки, ноги и жилы в таз с соленой водой, стоявший за порогом бойни; кто-нибудь отвлекал мясника, зайдя к нему в лавку и звякнув колокольчиком, а кто-нибудь еще стоял на страже. Много соседи Нелли никогда не брали, боясь, как бы старый шкуродер не догадался, если же учесть, что они еще делились добычей со всеми обитателями «Бойни», то получалась и вовсе ерунда.
18
Рождественское утро в Ковентри; и все, кого еще не разбудили дети, проснулись от звона колоколов…
Прикованная к постели женщина внизу сказала Нелли, что это Нора напомнила про новенькую, когда делили обрезки (Нора, десятилетняя рыжая девчонка, которая была заправилой у них во дворе). Нора настояла на том, чтобы вдове тоже дали порцию мяса — так оно будет по справедливости, да к тому же и ребеночек у нее болен. И та же Нора принесла вчера вечером порцию Нелли вместе с порцией больной женщины, пока Нелли не было дома, и та же Нора положила на баночку ветку рождественского остролиста, чтобы туда не залезли кошки.
Нора была хитра на выдумки… Разве Нелли не согласна с тем, что на рождество кто угодно может терпеть лишения, только не дети — у детей должны быть игрушки! Но игрушки стоят денег, а лишь у немногих отцов была постоянная работа, таким образом, старшим сестренкам и братишкам приходилось самим заботиться о деньгах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125