Позже я узнал, что она жила там же, на Дамплассен. Это была невероятная история: я влюбился в девушку, которая была по уши влюблена в другого. Она думала только о нем. Оказалось, что мы учимся в одной школе, и я внимательно следил за всеми ее попытками сблизиться с тем парнем, но сам ни разу не осмелился заговорить с ней. Меня она вообще не замечала. Она была слишком увлечена другим. Потом, несколько лет спустя, я вдруг понял, что так помешался на ней только потому, что она была безумно влюблена в другого. Что-то в ее лице, когда она стояла в пекарне, замечтавшись о том парне, одновременно вскружило мне голову и ввергло в отчаяние. Я так ею увлекся и это было настолько бессмысленно, что, может быть, отчасти послужило причиной того, что я и решил бросить черчение.
Ее долгие взгляды сводили меня с ума. Хотя на мне они не задерживались никогда. Это убивало меня. Мне хотелось все бросить, и в первую очередь – черчение. Я плохо сдал выпускные экзамены и потерял связь с одноклассниками.
После гимназии я некоторое время был вокалистом в группе «Пинк Грейп» и одновременно, ради заработка, работал в кафе-баре. В группе мы вели обычный богемный образ жизни. Вечеринки, гашиш, девочки, разгул – словом, копировали, как могли, старых идолов. Я больше хрипел, чем пел. Вообще у меня вполне сносный голос, но после бессонных ночей мой голос заставлял людей думать, что я веду разгульную жизнь. По крайней мере, я стал интересным. Меня считали немного таинственным (во всяком случае, мне так казалось).
Может, я был немного тронутым?
Как бы там ни было, я изо всех сил старался быть не таким, как все.
После года недосыпания у меня случился нервный срыв. Когда я в больнице наконец очнулся, врач сказал, что мне следует изменить образ жизни. Это было последнее подтверждение, что рока с меня хватит.
После этого срыва мой рейтинг в группе вырос на несколько пунктов, и я поверил, что не похож на других, что я круче их всех.
Однако, вернувшись в группу, я понял, что, в сущности, мне никогда не нравилось курить гашиш. От этой травки мои мысли начинали неприятно мерцать, и думаю, что бессонница у меня тоже была от нее.
Я вдруг сообразил, что группа, как и черчение, не мое призвание. И начал брать уроки у одного актера, чтобы подготовиться к экзаменам в Театральную студию.
Мне было двадцать два года, я решил, что уже перерос тот возраст, когда можно болтаться таким образом. Надо было определиться. Я хотел стать актером.
В каюте парома я забрался на койку и закрыл глаза. Я видел перед собой того парня, Тронда, как он стоял, повернувшись лицом к темноте. Стоял неподвижно и не знал, что я смотрю на него. Я тихонько подошел и положил руку ему на лицо. Но он по-прежнему не видел меня, моя рука словно не имела веса.
В каюте, рядом с родителями, мне приснился сон, что мы с Хенни, моей девушкой, занимаемся любовью. Ее соски шевелились, точно кукольные головки. Они переговаривались тоненькими голосами. Они называли меня странными именами: Аджала, Мистен, Молл.
Мне часто снилось, как мы с Хенни занимаемся любовью. Иногда мы занимались любовью по вечерам, и потом мне снилось все, что мы только что проделывали. В то время это был один из моих обычных снов.
Утром мы с родителями завтракали в кафе на пароме – датские бутерброды с салями, сыром и салатом, апельсиновый сок и черный кофе. Отец рассказал, как однажды на датском пароме он проспал прибытие и его разбудил марокканец-уборщик. На отца обрушился поток арабских слов. На минуту ему показалось, что он проспал много дней и теперь проснулся в другой стране или что душа его за ночь перенеслась на огромное расстояние и теперь вселилась в другое тело.
Отец пригубил кофе. Было похоже, что он вообще не спал.
Мама слабо улыбнулась.
Мы вернулись в каюту. По пути мы задержались в салоне и посмотрели по телевизору утренние новости. На дикторе был полосатый галстук. Я не мог сосредоточиться на том, что он говорил. Ловил обрывки слов, не отрывая глаз от галстука. И где он только отхватил его? Галстук действовал на меня гипнотически.
Диктор упомянул пароход с албанскими беженцами, аварию. В лифте, спускаясь в нашу каюту, отец заговорил об этом случае. Его занимали такие вещи. Похищения. Махинации с выборами. Обзор новостей. Взгляд у него был отсутствующий.
В глазах – необъяснимая тоска, а может быть, какая-то радостная тревога.
Позже я думал, что именно тогда мне следовало наклониться к нему и шепотом спросить: «О чем ты сейчас думаешь?»
Спустя час мы уже шли через Нюхавн к Центральному вокзалу, миновали Конгенс Нюторв и двинулись по Стрёчет. В одном магазине мама примерила пальто. Ржаво-красное. Мы с отцом были судьями. Сказали, что пальто ей идет. Мы оценивающе смотрели на нее, она к этому не привыкла. Блеск в глазах. Шепот. В этом пальто она казалась другой женщиной. Неожиданно ей стало нехорошо, она сказала, что ее мутит. Отец помог ей снять пальто. Маме нужно было посидеть и немного отдохнуть.
Мы расположились в кафе на открытом воздухе. Отец купил маме датской минеральной воды. Она пила с закрытыми глазами. Мы по-прежнему не сводили с нее глаз.
– Тебе лучше?
Мама слабо кивнула. Она была на редкость чувствительна. Одно дуновение ветра могло вывести ее из равновесия. Ее всегда обуревали чувства. Только что была веселой, а через минуту вдруг чувствовала себя больной и безутешной. Но вскоре снова расцветала.
Наконец она встала, и мы пошли дальше. Отец взял ее за руку:
– Тебе лучше?
Мама порозовела, выглядела она хорошо. Нам предстояло ехать на поезде в Ягерсборг, двадцать километров к северу от Копенгагена. Там у нас была назначена встреча с продюсером.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57