Книги с длинными фразами – это в основном те, в которых писателю изменило чувство меры. Он заболтался. И болтает, страница за страницей. Он любуется собственным голосом. Без конца повторяется. И остановить это невозможно. Читать это чертовски трудно, и ведь там ничего не происходит. Только бесконечная болтовня о том, как люди выглядели или что они почувствовали, когда через грязное стекло увидели известную особу.
Я люблю книги с короткими фразами. По мне, чем короче, тем лучше. Мама изнемогла от этих длинных фраз Генри Джеймса. Они тянулись без остановки. Страница за страницей. Переплетались друг с другом. Их нельзя разделить. Они спутаны намертво.
Переведя три романа Джеймса, мама сдалась. Врач сказал, что для нее это вредно. Она перетрудилась. Слишком много слов. Слишком длинные фразы. Это шло уже в ущерб здоровью. Она оказалась слишком чувствительной. И нуждалась в отдыхе.
Потом ей дали бюллетень, и она получила деньги от страховой компании. Иногда, когда она читала романы Генри Джеймса, я боялся, что она снова примется их переводить. В ее глазах горел странный огонь. Она так тепло говорила о Генри Джеймсе. О его фразах, деталях, многозначительных репликах, среде, образованных и загадочных героях… Это напоминало любовные отношения.
Герои романов Генри Джеймса решительно лишены способности совершать поступки, они гуляют в садах, пьют чай и изучают изнутри человеческую природу, ведя беседы о браке и достоинстве, но не способны и пальцем пошевелить. Мистер Осмонд и Исабель Арчер ходят с бомбами замедленного действия в головах, бомбы тикают, но уже через несколько страниц читатель понимает, что этот звук – лишь эхо, которое медленно замирает, переходя в неопределенный стон. В них нет никакого действия, ничего не происходит, сказал я маме и отложил книгу.
Этого вполне достаточно, сказала мама и снова взялась за книгу.
Меня мутило от этой постоянной неспособности действовать. Мне захотелось сжечь все романы Генри Джеймса, всю эту массу бессильных фраз. Я бы с радостью вынес эти книги в сад и поднес к ним горящую спичку. И радовался бы, глядя на поднимающийся к небу дым, который смешался бы там с облаками и пролился дождем.
Я вышел на кухню. Мамин помощник Стиг сидел у кухонного стола. На лбу у него выступили капельки пота, он курил.
Я подошел к телефонному столику в коридоре. Он был завален бумажками. Телефонный столик у нас всегда был завален бумажками. Я смотрел на разбросанные по столику номера. Это была неразбериха возможных договоров и нарушенных обещаний. Несколько минут я смотрел на телефон, пока не понял, что звонить мне некому.
Стиг как-то странно поглядел на меня, погасил сигарету и собрался уходить.
8
Я спал в своей старой комнате и проснулся оттого, что у меня дергалось плечо. Какая-то мышца. Я прижал ее пальцем и почувствовал ее дрожание. Как интересно! Я осторожно сел и глубоко вздохнул. Мышца перестала дергаться. Сколько уже лет я не был в этом доме! Карта мира по-прежнему висела над моей кроватью. Я пробежал глазами по береговой линии Чили – извилистая линия на краю моря. Но я не мог сейчас думать о береговых линиях.
Босиком спустился на кухню. Напился воды из-под крана. Еще раз заглянул в холодильник. Из него пахнуло пластмассой, старым льдом, спертым воздухом. Я подумал о еде, которой там не было, и достал тюбик икры. В шкафчике на кухне я нашел пачку хрустящего хлеба. Целую вечность я не ел хрустящего хлеба «Ривита» с икрой из тюбика.
В своем письме мама написала мне о второй семье отца. Женщина и мальчик. Мальчик был года на два старше меня. В конце письма были написаны их имена. Адреса, номера телефонов.
Я слишком плохо себя чувствовала, чтобы связаться с ними, писала мама в письме.
В тот день маме стало хуже. Пришел врач. Дал ей болеутоляющие таблетки. Я все время сидел с ней. Она говорила без передышки еле слышным голосом. Об отце и обо мне. О нашей поездке на пароме в Копенгаген. Потом она заговорила о какой-то свадьбе, о невесте, которая не могла вспомнить собственного имени. О церкви на воде – бред был вызван лекарством.
Солнечный свет лился в окно и резал зрачки. Казалось, он и был причиной ее болезни.
Ночью ей стало трудно дышать, и я позвонил врачу. «Скорая помощь» подъехала к самым воротам. Я сидел сзади, сам не свой от смертельной усталости; мне казалось, что все шланги и инструменты издают какие-то звуки. Механическое шипение наполняло весь автомобиль. Я прижался лицом к стеклу. Огни прямоугольных жилых корпусов появлялись и исчезали как непонятные сигналы.
– Здесь нельзя сидеть. Приходи лучше завтра рано утром. Пожалуйста, поезжай домой.
Чья-то рука тронула меня за плечо, сестра осторожно потрясла меня, чтобы разбудить. Одна нога у меня затекла и потеряла чувствительность, я не ощущал разницы между ногой и скамейкой, на которой сидел. Я подергал ногой. Сестра смотрела на мою ногу с робкой улыбкой.
– Как она? – пробормотал я.
Я сидел на скамье в коридоре возле отделения, в которое положили маму.
– Состояние стабилизировалось. Опасности нет. Поезжай домой и возвращайся утром.
Сестра выпрямилась и провела рукой по затылку.
– Устала? – спросил я.
– Я дежурю с одиннадцати утра.
У нее были черные как уголь волосы, заплетенные в детские косички, торчащие над ушами.
– Когда у тебя конец смены?
– Через полчаса.
– Хочешь, я отвезу тебя куда нужно?
– Я доберусь сама, но спасибо тебе.
– Как тебя зовут?
– Янина.
– Странно проснуться в таком месте, несколько секунд не можешь понять, где ты.
– Затекла нога?
Я потряс ногой.
– Было такое чувство, как будто у меня ее вообще нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57