Вот я на улице, где когда-то жил. Такое чувство, будто просто выскочил на угол в магазин и теперь возвращаюсь обратно. Ничем не примечательная улочка, и здания на ней — как везде, только вот я на ней жил, а это не пустяк.
Этого возвращения я побаивался всерьез, ибо, неоднократно навещая иные безумные пристанища, служившие мне домом в юные годы, я, может статься, переусердствовал — эти мои набеги просто вытоптали память. Воспоминания наползали на другие воспоминания, наслаивались, образуя путаный клубок, покуда не слились в одно неразборчивое пятно.
А Тулон — Тулон стоял среди них особняком. Оттиск памяти, четкий, как гравюра. Я раскупоривал вино моей молодости — урожая того самого года. Считается, что все мы тоскуем по юности. Особенно настаивают на этом поэты. Звонкая зурна времени.
Каков был Эдди?
В молодости (двадцать лет) у Эдди были здоровье, будущее и моральные принципы.
Красивые женщины,
с которыми я отказался спать 1.1
Категория эта невелика, очень и очень невелика. Даже если ее расширить до понятия «женщины, с которыми я отказался спать», в ней будет лишь один персонаж.
Речь идет об одной из преподавательниц той тулонской школы, где подвизался ваш покорный слуга. Как-то она пригласила меня домой на чашку чая. Придя в гости, я старался не поднимать на нее глаз, ибо опасался, что всякое внимание с моей стороны вызовет такую бурю в ее душе, — ее кожа — она предательски много выбалтывала... Мне оставалось только коситься в сторону или смотреть куда-то поверх моей собеседницы, удерживая ее образ на периферии зрения.
Мы были одни. Ее муж, рентгенолог, был много старше ее. Чаепитие проходило в его отсутствие. Разговор наш описывал примерно следующие круги: «Эдуард, я люблю играть в теннис. А муж — нет. Не хотите ли сыграть в теннис, Эдуард?» Минутой позже: «Я люблю ходить куда-нибудь потанцевать, Эдуард. А муж не любит. Хотите, сходим куда-нибудь, потанцуем, Эдуард?» Чуть позже: «Я люблю ездить на пляж, Эдуард. А муж — нет. Эдуард, хотите, поедем на пляж?»
Было яснее ясного, к чему все эти вопросы. Никакой двусмысленности. Но... Я допил чай и раскланялся — и все потому, что она была замужем. Есть вещи почти святые — и моему дружку там делать нечего. Невозможно поверить, что у этой дамы может быть со мной что-то общее. Об ту пору никто не удосужился мне объяснить, что брак воспринимается всерьез всеми, кроме тех, кто в нем состоит. Теперь-то — теперь-то, если речь заходит о моем удовольствии продолжительностью секунд десять, то пусть хоть население целой страны — средних размеров — исчезнет с лица земли...
Правильно ли оно?
Иные воспоминания способны вызвать лишь скрежет зубовный. Вернее сказать: они досаждают, как застрявшая в зубах кость.
И находясь в здравом уме и трезвой памяти, я думаю, мне следовало бы тогда проявить больше почтительности к тому, что находится ниже пояса (потому как, признаюсь — да будет свидетелем мне сам Зерван, — не думаю, чтобы хоть раз в жизни я был готов отвергнуть сам сладостный акт... Последствия его — о да, сколько угодно, но сам акт...). Оставалось утешаться мыслью, что проявленная мной несгибаемая нравственность была все же чем-то большим, нежели еще одной жертвой на алтарь упущенных возможностей. Как знать — вдруг тот отказ спас меня от смерти (от руки обманутого мужа) или от иных превратностей судьбы, которым ничего не стоило бы испоганить мне биографию (хотя, по-моему, поганей, чем она есть, просто не бывает).
И конечно же, моя верность приличиям основывалась на вере в то, что у меня впереди масса возможностей урвать соответствующие удовольствия, не совершая при этом прелюбодеяния. Порядочность в цене ровно настолько, насколько предполагается, что со временем она окупится. Если бы кто-нибудь выложил тогда двадцатилетнему обормоту Эдди, что ему никогда-никогда больше не услышать подобных предложений (ну разве в веселых кварталах, но это ведь не в счет) и что он годами будет отираться на вечеринках, дожидаясь, покуда какая-нибудь не первой свежести девица, на которую не позарится никакая живая душа, очаруется им, Эдди...
Убеждения чреваты тем, что усложняют нам жизнь, лишая гибкости в принятии решений, но они — своего рода духовный скелет, а вы пробовали ходить без скелета?
Время для афоризма
Зло существования: досада и боль точат нас, как жучок — мебель. Казалось бы, разумней всего стать пессимистом, но ведь есть что-то еще, кроме зла... Даже в Афганистане мне доводилось слышать, как кто-нибудь смеется. Посреди избиения младенцев, посреди торжества бездарей вдруг — на цыпочках — появляется веселье. Зло заставляет думать, уперто думать о смысле происходящего, да послужат оные размышления плетью для нерадивых.
Назад в Тулон — в поисках улицы,
на которую всем плевать
Свернув на ту самую улочку, я ожидал чего-то вроде удара под дых, бокового в челюсть, пинка под задницу — короче, я думал, что сейчас меня скрутит сожаление и бешеная тоска по юности — юности, когда как бы ни осаждали вас проблемы, можно утешаться, что впереди не один десяток лет и все еще выправится, дай только срок. Впору просто разреветься навзрыд.
Но, глядя на дом, где я когда-то жил, я вовсе не испытал ничего подобного.
Двадцати лет от роду я приехал во Францию — тогда у меня возникли сомнения, а стоит ли тратить жизнь на занятия философией. И вот я здесь, а жизнь — жизнь облетела, как отрывной календарь.
Слабость?
Согласен, сомнения в правомерности тех или иных философских систем можно счесть жизненным испытанием разве что с большой натяжкой. Сомнения такого рода никогда не числились по разряду великих страданий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126