Я там был вышибалой, а он приехал с поставщиками из ресторана. Он меня не узнал. Я сильно изменился. И потом, я не думаю, что он вообще потрудился меня запомнить.
— И что ты сделал?
— Первым делом пошел в сортир и как следует просрался. Потом я успокоился и решил, что дождусь окончания банкета и сведу счеты.
— Ты убил его?
— Нет. Я дождался, пока все не закончилось и со столов не убрали посуду. Момент был самый благоприятный. Он, Настоящий Джон, был один на заднем дворе. Загружал ящики с посудой в фургон. А я еще раньше стащил со стола острый ножик. Убедившись, что поблизости никого нет, я подошел к нему и сказал: «Приветик, Настоящий Джон. Ты, наверное, меня не помнишь?» Он взглянул на меня через плечо: «Прости, приятель, не помню». Я сказал: «Югославия. И теперь тоже не припоминаешь?» — «Нет. Хотя Югославию помню. Тот еще был геморрой». — «Это я, Одли». — «Приятно снова с тобой повидаться, Одли. Прости, что я тебя не узнал».
— Он, наверное, прикидывался.
— Да нет. Он и вправду меня не помнил. Если бы он меня вспомнил, он бы сбежал от меня без оглядки. Он был такой щупленький мужичонка, совсем не крутой. И у него не было ножа.
— И что дальше?
— Он забрал у меня нож и сказал: «Вот спасибо. А то мы вечно теряем ножи и вилки». Я от ярости хлопнулся в обморок. Когда очнулся, его уже не было. Я мог бы его разыскать, но понял, что это уже бессмысленно.
«Универсальный» все-таки приближается.
— Ты веришь, что что-то меняется? — спрашивает Одли.
— В каком смысле?
— Как ты думаешь, можно сломать заведенный порядок?
— Какой заведенный порядок?
— Ну, заведенный порядок вещей. Все остается как есть. Ничего не меняется. Когда я думал, что пойду служить в армию, я изучал военную историю, ну, чтобы произвести впечатление. Возьмем короткий отрезок истории — и вот оно, тут. Знаешь, какая была самая короткая война?
— Нет, не знаю.
— Она была такая короткая, что ее даже никак не назвали. В 1896 году британцы вторглись в Занзибар. Вся война длилась около сорока минут. А кое-кто утверждает, что еще меньше. Точно известно, когда она началась. Ровно в девять утра, потому что в девять утра истекал срок ультиматума, предъявленного шейху.
— А что было в том ультиматуме?
— Какая разница? Может быть, война длилась сорок минут, потому что за грохотом артиллерии британцы не сразу расслышали крики арабов, что те сдаются. В этом эпизоде присутствует несколько элементов, характерных для всякой войны и знакомых любому, кто был на войне. Кретинизм с большой буквы, и пакет чипсов в придачу. Шейх и его приближенные знали, что к ним приближается британский флот, и они все собрались в одном месте, во дворце шейха.
Потому что арабские прорицатели утверждали, что снаряды с британских канонерских лодок не долетят до берега. Идиотизм с большой буквы. Впрочем, как я уже говорил, в каждой войне есть своя доля идиотизма. Вряд ли кто-нибудь знает, что стало с этими прорицателями, но я готов спорить, что во дворце их не было.
Дворец разрушили до основания. Причем только дворец. Ни одно близстоящее здание не пострадало. Когда с яхты шейха стали палить по британскому флоту, огонь был такой хилый, что британский командующий даже не сразу его заметил, то есть заметил, но не придал значения и потопил яхту уже в самом конце, когда та подошла слишком близко. Отсюда мораль: профессионалы не прибиваются на убийство, и технология всегда побеждает.
Когда яхта шейха «хлебнула» воды, они тут же подняли британский флаг. Мораль: большинство из тех, кто воюет, воевать вовсе не хочет и ждет только повода, чтобы побыстрее сдаться. Вот почему в военной истории так много рассказов о подвигах и героизме — потому что их очень мало, подвигов и героизма.
* * *
Одли поднимается на борт. Его встречает сам Бруно, который совсем не похож на злобного и опасного психопата, хотя, как я понимаю, тем они и опасны, злобные, невменяемые психопаты. И он совсем не похож на крутого морского волка. Он мне напомнил одного моего знакомого хормейстера, ужасно нудного дядьку, который каждые полтора года объявлял о приходе Мессии. У него седые кудрявые волосы, и пуловер на нем — кошмарный.
— А где Томмо? — спрашивает он, сияя улыбкой.
— Кто?
— Ну, он поехал тебя забрать.
— А-а, этот товарищ. Он сказал, что он всё — домой.
Бруно багровеет. Словно какая-то экзотическая ящерица в процессе ухаживания в брачный сезон. От улыбки до злости — за две секунды. Я в жизни такого не видела: чтобы лицо у человека стало по-настоящему багровым. Малоприятное зрелище.
— Найди его, — кричит он, обращаясь к кому-то из матросов-малайцев. — Найди его и скажи, что он уволен. Скажи ему, что я уволил его вчера. Нет, скажи, что он вообще у меня не работал. — Малаец прыгает в катер, с каким-то даже подозрительным воодушевлением — я это вижу, даже при таком низком качестве картинки.
— У вас один катер? — интересуется Одли.
— Нет. У меня их четыре. Соберешься погружаться, выбирай любой. — Лицо у Бруно резко бледнеет и только на скулах остаются два красных пятна.
— Отлично.
— И если тебе вдруг захочется поиграть в теннис, у нас есть корт. Единственный теннисный корт на тысячу миль вокруг. И единственный боулинг — на две тысячи миль.
«Универсальный», насколько я вижу, пребывает в полном упадке. Все очень запущено. Матросы прячутся по углам, где тенек, и горестно смотрят на Одли, как бы в безмолвной мольбе, чтобы их пристрелили. Повсюду — какие-то ящики и коробки.
— Наверное, все это великолепие обошлось тебе очень недешево, — замечает Одли.
— У меня были средства.
— Я слышал, тебе его мама купила.
Да уж, дипломат из Одли — никакой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97