Ты не веришь своим глазам: твой хозяин, такой замечательный человек, и вдруг занимается таким непотребством. Ты — добрая девушка, с золотым сердцем, и ты используешь все свои женские хитрости, чтобы отвратить его от постыдных пристрастий. Он овладевает тобой сзади, и все довольны и счастливы.
Конечно, такая работа — трахаться на глазах у публики, которая платит, чтобы на это посмотреть, — она не для всякого, но если надо встряхнуться, то это как раз то, что нужно. Всячески рекомендую. В первый раз тебе странно и как-то неловко, как бывает неловко всегда, когда ты делаешь что-то впервые, садишься за руль или готовишься произнести речь; ты видел, как это делают другие, и тут нет ничего сложного, но чтобы сделать это самому, надо что-то в себе преодолеть.
Я почти не сомневалась, что кто-то из зрителей выкрикнет из темноты: «Да она ничего не умеет», или «Ей здесь не место», или «Смотрите, какая страшненькая, и как у него на нее встает». Но никто ничего не выкрикнул.
Я тупо смотрела прямо перед собой. Громкая музыка приправляла все действо, как кетчуп. Рино был как солнце, которое всегда встает вовремя и в этом смысле еще ни разу не подвело. Два представления за вечер со мной, три — по субботам, а он еще выступал и с Мариной. Он что, нашел свое место в жизни, или как?
Когда тебе аплодируют, это всегда приятно, хотя самые бурные аплодисменты срывал хомяк. После нескольких представлений это становится самой обычной работой, такой же, как и любая другая; люди, которые кажутся более знающими и компетентными, потому что они знают, как зовут всех сотрудников и где лежат скрепки, на самом деле не такие уж и компетентные, просто они проработали здесь на три недели дольше и поэтому знают всех по именам и уже разобрались, где лежат скрепки.
По первости ты вообще ничего вокруг не замечаешь, потому что кошмарно болят колени, натертые ковром, но потом привыкаешь, акклиматизируешься и начинаешь рассматривать зрителей. Зрелище, кстати сказать, любопытное: прыщавые юноши старшего школьного возраста (неизменно англичане), кавалеры со своими дамами (дамы обычно сурово хмурятся, что означает одно из двух: либо «ты за это заплатишь», либо «как бы нам затащить всю команду к себе в отель?»), скучающие бизнесмены из тех, что всегда сохраняют квитанции и чеки, торговцы оружием из бывшего СССР, которые оставляют Хорхе «дипломаты», набитые деньгами, и говорят; «Как бабки закончатся, вы сразу скажите», — чиновники из местных органов управления, чей отпуск оплачен из чужих карманов. И разумеется, неизбежные телепродюсеры в поисках «новых талантов». Хорхе всегда посылал их подальше.
— Телевизионщиков я сюда не пускаю. Те еще прощелыги. Обманщики, воры и жулики. Все как один. И что еще хуже: скучные люди. Управленцы, они тоже мерзавцы и воры, но они хотя бы об этом знают. А телепродюсеры — нет. Я думал повесить на входе плакат: «Телевизионщикам и работникам местных органов управления вход воспрещен», — но какие критерии отбора? Не пускать тех, кто считает нормальным жестокое обращение с животными? Или кто любит гольф? В конце концов, это бизнес. А бизнес — это всегда риск. Тем более есть люди, с которыми надо дружить, потому что иначе рискуешь остаться вообще без поддержки.
Представление — сплошная ложь
Работать в «Вавилоне» было легко и приятно; главное, что регулярные порции счастья подносились буквально на блюдечке с голубой каемочкой. Переходы от ярко освещенной сцены, где властвовал чистейший, ничем не замутненный секс, и все было пронизано возбуждением и чувственностью, к суетливому гаму гримерки, где одна девушка, у которой течет из носа, громко сморкается в платок и орет на подрядчика по телефону, чтобы он побыстрей присылал людей починить ей крышу; вторая ждет, пока первая не повесит трубку, потому что ей тоже надо звонить — в страховую компанию насчет своих заявлений по поводу квартирной кражи, которые она отправляет им чуть ли не каждый день, но до сих пор еще не получила ответа, не говоря уже о страховке (при этом она просматривает объявления в газете — ищет няню для своего трехлетнего ребенка); третья, которой сейчас выходить на сцену, пытается как-то замазать огромный прыщ на ягодице, а четвертая жалуется, что хотя ее дважды за вечер (трижды — по субботам) трахают двое парней одновременно, у нее уже больше года не было ни одного бойфренда… так вот, переходы от сцены к гримерке были полны драматизма. Плюс к тому однажды в клуб заявился какой-то коммивояжер на пенсии и стал стращать наших девчонок — тех, которые соглашались его выслушивать, — что все они кончат под забором, без друзей, без гроша в кармане, почти без зубов и без всякой надежды, если немедленно, прямо здесь и сейчас, не отдадут ему все свои деньги.
Он донимал всех и каждого, пока Хорхе его не шуганул.
— Это мой шурин. Пускаю его сюда, в клуб, раз в год. У тебя хорошо получается, Оушен. Ты становишься популярной. Скоро затмишь хомяка.
— Да. Мне тоже здесь нравится. Как будто это мое. — И это была чистая правда. Никогда в жизни мне не было так хорошо, как там.
— Нет. Не твое. Если ты говоришь: «Это мое», это значит, что ты задумываешься: мое это или не мое, — а если ты об этом задумываешься, значит, все-таки не твое.
У меня есть привычка: когда я ложусь спать, я засыпаю не сразу, а сперва думаю всякие мысли, — и вот однажды, в ходе этих вечерних раздумий, там, в Барселоне, я поняла, что я счастлива. И довольна. У счастья, помимо прочего, есть и такая особенность: мы все его ждем, в глубине души — как желудок ждет пищи.
Пьеса о том, как человек уже час ждет автобуса, а автобус никак не приходит, никогда не будет такой же мучительной и раздражающей, как ожидание автобуса, которого ты ждешь уже час, а его все нет и нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97