Когда опомнилась, обойма уже пустая была...– Я тебя винить не могу. И потом, сама ты себя все равно уже простила. У меня и впрямь был тяжелый характер. Тебя можно понять.– Не такой уж и тяжелый.– В конечном счете ты поступила правильно, ведь твой поступок изменил наши жизни – и твою и мою.– Так как же было дело? Тебя отвезли в больницу? Прости, что я не вызвала «скорую», просто решила, что тебе она уже не понадобится.– Нет, в больницу меня не положили. Решили, что я умерла. А я взяла и передумала.– Как это тебе удалось?– Санитар в морге уговорил...– Что-что?– По-мужски... Вот видишь, даже извращенцы способны на хороший поступок. Странно, что ты ничего не слышала про мое выздоровление. Сенсация!– Я дала деру. Бросила пистолет и дала деру. Когда тебя привезли в больницу, я была уже в аэропорту.– Выходит, ты все это время жила за границей?– В основном... Какое же послание ты мне привезла?– Суть этого послания в том, что дальше так жить нельзя.– И ты специально спустилась с небес на землю, чтобы сообщить мне эту новость? Могла бы и открытку послать.Уже хамит. Панического страха как не бывало. Теперь она понимает – ей ничего не грозит. Среди людей, умеющих читать чужие мысли, Никки занимает в моей коллекции почетное сто тридцать второе место, в крайнем случае сто тридцать третье.– Я многое передумала, пока лежала в больнице. Грехов ведь за мной особых не числилось. Верно, избила несколько человек до полусмерти, но ведь в этом состояла моя работа. И потом, они сами виноваты. В молодости приходилось делать кое-что и похуже. Зайдешь, бывало, в паб и гаркнешь этим пивным будкам: «Ребята, вам что, девушка моя приглянулась?» Если скажут «да», я их смертным боем бью, если скажут «нет», говорю: «Ах нет?! Это почему же?» – и опять же мордую.– А если б они сказали, что им надо подумать?– Этого не сказал никто. Им было наплевать – за это я их и невзлюбила.Что верно, то верно, нет ничего хуже всеядности, благодушия. Нет хуже тех, кто считает, что колодец, в котором сидят они, – самый глубокий.– Ты в компьютерные игры играешь? – интересуется Туша.– Случается.– Жизнь устроена точно так же. Каждая сложная игра сложна по-своему, и в зависимости от сложности может быть различная тактика. Можно вооружаться разными инструментами. Садовым совком, или атомной бомбой, или африканским муравьедом. Или чем-то еще. Все мы играем в эти игры: и ты, и я, и все остальные.– Но ведь свою собственную сложность мы оценивать не должны, верно?– Мы ее не знаем – в этом и состоит игра. Мы знаем только одно: все, что представляет ценность, труднодостижимо.– Не скажи, многие трудные вещи абсолютно никакой ценности не представляют. Они трудные, и все тут.– Когда я лежала в больнице, то вовсе не была уверена, что выживу. И когда ждала смерти, не жалела, что у меня было мало денег или что я мало занималась любовью. Если я о чем и жалела, то лишь о том, что сделала мало добра людям.– И как же, по-твоему, мне следует изменить свою жизнь?– Перестать воровать, перестать причинять зло, перестать обманывать, перестать стрелять из пистолета, перестать отправлять людей на тот свет.– А подводным плаванием заниматься можно? – интересуется Никки. – Ну-ка, покажи мне свои шрамы. – С этими словами она подходит к неподвижно сидящей Туше, расстегивает на ней блузку, берет в руки две ее огромные – каждая величиной со сторожевого пса – груди и сводит их вместе, чтобы один язык мог одновременно лизать два соска. Никки заводится, как гоночный автомобиль, однако после восьмидесяти секунд тяжких охов и вздохов глохнет – Туше совершенно безразлично, лижут ли ей грудь или мусолят языком подоконник в соседней комнате.– У меня есть для тебя заветное слово. Anhedonia. Я – вне удовольствий.– Энн Гедония – вот бы меня так называли. Так ты действительно померла, без дураков?– Поверь, все мирское спадет к твоим ногам, как грязное белье. Твое собственное естество рассыплется, как труха.Интересно, почему никто не спрашивает труху, как она себя при этом чувствует?– Ты, стало быть, веришь в существование добра и зла?Меня, надо сказать, всегда поражала популярность добра и зла, этой неразлучной парочки. Лично мне всегда казалось, что борьба в этом мире идет не между добром и злом, а между злом и злом, а чаще, увы, – между злом и злом и злом. Случалось – между злом и злом и злом и злом. Бывала я свидетелем и того, как сражаются между собой зло и зло и зло и зло и зло и зло и зло.– Говорю тебе, ты должна перемениться. Когда я лежала в больнице, то дала клятву, что изменю мир. А значит – и тебя.Туша безмятежно взирает на Никки. Никки задумывается.– Неужели ты это серьезно? Что ж теперь, на диете сидеть? Один ведь человек Богу молится, а другой – бифштексу.– Говорю тебе то, что чувствую.– Будешь, значит, за мной следить?– Да. Принимать решения будешь ты сама, но если решение примешь неправильное, я появлюсь и дам тебе возможность принять правильное.– Да ну? – Вместо леденящего ужаса Никки испытывает теперь лишь невыразимую скуку. Сейчас она думает только об одном – как использовать Тушу в своих интересах.– У тебя много друзей? Кто-нибудь из старых приятелей на горизонте возник? Не иначе, чтобы шею тебе свернуть?– Как там Вонючка?– Нормально. Его бизнес прогорел.– Странно. Такие жулики, как он, обычно не прогорают.– А ты-то сама как? Ты-то чем можешь похвастаться? Штопаным бельем?– Что правда, то правда, таких роскошных крыльев, как у тебя, у меня нет. Я на одном месте не сижу. В Маркет-Харборо, когда мне исполнилось четырнадцать, я загадала желание. Я готова была попасть в рабство, в брюхо акулы, стать жертвой насильника в какой-нибудь темной подворотне – лишь бы уехать подальше от этого треклятого Маркет-Харборо, самой вонючей дыры на свете, какую я только могла себе вообразить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72