На барже? Какой еще барже? — Воистину, стигийская перспектива. Так и оказалось.
— Да на мусоровозке. Отходит каждый день, примерно в… — Рори взглянул на часы: — Да вот прямо сейчас.
Так Эдвин де Вальв оказался на острове Белфрай посреди гор мусора: он карабкался по нагромождениям мусорных мешков, спотыкался о кучи пластмассы, в тщетных поисках одного-единственного конверта с макулатурой среди бескрайнего макулатурного моря. Бульдозеры сгребали отсыревший мусор в овраги, выравнивая и формируя изменчивый пейзаж. В кучах копались чайки, пронзительно кричали, кружили в небе, а под жарким солнцем поднимались в воздух и подрагивали простыни тепла и влаги. Смрад стоял трансцендентный.
Мрачный до изумления Эдвин с головы до ног был покрыт яичной скорлупой, кофейной гущей, чернилами для принтеров, а теперь еще и сранью чаек. Белыми, похожими на йогурт фекалиями. «А я-то думал, что хуже не бывает. Что я уже на самом дне…»
Он позвонил Мэй из автомата в доке. Вокруг рев буксиров, визгливые крики чаек.
— Я на помойке.
— В переносном смысле?
— В обоих.
— Приезжай, бога ради. Мид тебя ищет целый день. Хотел обсудить твое «четкое» предложение.
— Скажи ему, что я заболел. Бубонная чума. Фекалии чаек. Упадок духа. В общем, не знаю, придумай что-нибудь.
— Эдвин, я не могу до такой степени выгораживать тебя.
— Знаю, знаю. — На него вдруг навалилась усталость просто невероятная. Еще утром он был счастливым человеком. Раздраженным, язвительным, измотанным, но, в общем-то, счастливым. Все шло своим чередом, или, по крайней мере, по удобной колее. Жизнь его вполне устраивала. Но с сегодняшнего утра, с того момента, как эта рукопись легла на его стол, все словно пошло наперекосяк. А тут — конец пирса, манящая глубина…
— Эдвин! Слышишь меня?
— Ну?
— Что случилось?
— Поеду домой. — Его голос был слабым и далеким. — Передай Миду, что у нее все хорошо.
— У кого?
— У моей тети. Все хорошо. Оказалось, легкая простуда.
Глава пятая
Эдвин жил на бульваре Аппер-Саут-Сентрал — посреди ряда бурых городских домов, выстроенных вдоль чахлой полоски кустарника и деревьев, покрытых наростами и облюбованных белками-курильщицами и бронхитными птицами неведомой породы. И даже здесь, даже так Эдвину с женой еле хватало средств. Они с трудом платили по закладным, с трудом цеплялись за этот адрес, одновременно элегантный и элегический.
Великий Калиевый Бум, снабдивший Гранд-авеню красивыми эдвардианскими зданиями, породил и этот район: величественные особняки, впоследствии раздробленные на доходные дома. Словно живешь в замке, владелец которого давным-давно скончался.
От парома до ближайшего метро Эдвин ехал на такси, потом по Серой ветке на север до 47-й улицы, затем пересаживался на Легкую ветку, потом на Скоростную, а дальше на линии АБВ и ЭЮЯ. Его жизнь — ежедневные поездки из пригорода в город и обратно, каждый день алфавит все тот же. Иногда хотелось выйти из круга, полететь вверх и прочь отсюда, прочь от слов, прочь из города, в страну грез. Прочь от мыслей и проблем, что неизбежно приходят с ними.
Дом Эдвина отличался от соседского только номером (668, «сосед зверя», как он сам любил говорить) и ярко-желтыми ставнями на фасаде.
Дженни — моложе, умнее и симпатичнее Эдвина — работает интернет-консультантом в брокерской компании из другого штата и почти не выходит из гостевой спальни (ныне это полностью укомплектованный виртуальный офис), перемещая туда-сюда пакеты электронной информации. Эдвин и Дженни живут в мире слов, однако разница пространств хоть и тонка, но ощутима. Эдвин имеет дело с бумагой, на которой пишут черным по белому, буквы — словно дыры, пробитые в поверхности, они являют тьму на другой стороне. Сквозь такие слова Эдвин ежедневно бредет, увязая. Слова Дженни светятся зеленым. Зловеще сияют, подобно точкам на экране радара, лучатся, мерцают и бегут по экрану монитора, скользят по телефонным проводам, просачиваются в серверы, живут в оптических кабелях.
— Слушай, ведь можно поменять настройки, — сказал как-то Эдвин. — Вместо зеленых будут черные на белом.
Но Дженни только улыбнулась:
— Мне нравится, когда мои слова светятся.
Дженни работает дома, то есть у нее — уйма свободного времени. Поэтому у кота Пуси всегда чистый ящик. Поэтому в туалете холла регулярно обновляются освежители (им никогда не пользуются, он для помета гостей). Поэтому безделушки, все эти хобби, бесконечные диеты и терапевтические курсы мета-витаминов. Жена Эдвина щедро финансирует половину местных врачей-шарлатанов.
Дженни верит. Неважно, во что, — просто верит. Любая случайность для нее — знак свыше, обычное совпадение — предзнаменование великих событий. Когда они покупали китайскую еду, она водила рукой над печеньями с предсказанием, ловя вибрации, прощупывая течение вселенной. «Да это просто печенье! — хотелось крикнуть Эдвину. — Их штампуют в Ньюарке. И пакуют в пластик, черт возьми». Но он молчал. Эдвин в глубине глубин души боялся Дженни. Она одурачила всех, но только не его. Он-то знал, что у нее внутри стальной клинок. Она — то засахаренное яблоко, о котором городские легенды и байки на Хэллоуин гласят, будто у него внутри спрятана бритва. Эдвин понимал, что напороться на лезвие — лишь вопрос времени.
И вот он опять дома. Четыре ступеньки, ключ в замочную скважину, плечи поникли. Эдвин напоминал Вилли Ломана, только помоложе и не такой представительный. (Ломан обычно не выходил на сцену в птичьем помете и яичной скорлупе. По крайней мере, не в той постановке, что видели Эдвин и Дженни. «Да это же я, — сказал потом Эдвин, — я через двадцать лет».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86