Джонни прорезался в полночь. Хелен в коттедже нет. Никого, кроме пожилой женщины, которая плачет в таз с бельем, и мужчины в гараже, который малюет вроде бы гигантскую осу, жалящую голую девушку.
НА ВЫРУЧКУ!
Клиффорд провел такую же скверную ночь, как и Хелен, – ночь, которая навеки врезалась ему в память. В огромный бурлящий котел душевной муки, которую мы называем ревностью, капля за каплей льются все когда-либо испытанные нами унижения, все тревожные опасения, все понесенные нами или вообразившиеся потери; туда же летят сомнения в себе, сознание своей никчемности, а с ними – прозрение тленности, смерти, безвозвратности. И поверх всего, точно грязная пена на варенье, плавает сознание, что все потеряно и, главное, – упование, что когда-нибудь, каким-то образом мы будем любить и доверять по-настоящему, и нас будут любить, и нам будут доверять по-настоящему. Блям! В котел Клиффорда ухнул страх, что ему всегда только отдавали дань восхищения и зависти, но что он никому не нравился, даже собственным родителям. Блям! Уверенность, что ему никогда не стать таким, как его отец, что мать смотрит на него как на нечто курьезное. Блям! Воспоминание о проститутке, которая посмеялась над ним, презирая его даже больше, чем он ее; и блям! и блям! и блям! другие случаи, когда у него не получалось и было невыносимо стыдно, не говоря уж о школе, где он был нервным, чахлым, тощим замухрышкой, а все остальные были высокими – расти он начал только в шестнадцать лет, – и сотни ежедневных детских унижений. Бедный Клиффорд! На беду себе и слишком жесткий, и слишком чувствительный. Как все эти ингредиенты смешивались, кипели и выпаривались в плотный вязкий смоляной ком гнетущей тоски, запечатанной свинцовым убеждением, что вот сейчас Хелен, пока он лежит без сна на их постели, покоится в чьих-то объятиях, что губы Хелен расплющены алчущим ртом кого-то более молодого, страстного, нежного и более сексуально мощного… нет, Клиффорд навсегда запомнил эту ночь, и, боюсь, больше он уже никогда не доверял Хелен безоговорочно, таким действенным оказалось варево, которое подогрела Анджи.
В восемь часов зазвенел дверной звонок. Небритый, расстроенный, одурманенный собственным воображением, сходя с ума из-за женщины, о чем прежде и помыслить не мог, Клиффорд открыл дверь Анджи.
– Что тебе известно? – спросил он. – Где она? Где Хелен?
Однако Анджи и теперь ему не сказала. Она поднялась по лестнице, разделась донага, легла на кровать, довольно-таки быстро укрылась простыней и замерла выжидающе.
– Ради того, что было, – сказала она. – И миллионов моего отца. Ему потребуется утешение по поводу Боттичелли. Если это Боттичелли. Сколько раз мне повторять тебе: деньги – современное искусство, а не Старые Мастера.
– И то и другое, – сказал Клиффорд.
Но в словах Анджи чудилась убедительность. А для Клиффорда она была знакомой территорией, а он был невероятно расстроен, и в любом случае Анджи находилась здесь, перед ним. (По-моему, нам еще раз придется простить его.) Клиффорд присоединился к ней в постели, попытался внушить себе, что под ним Хелен, почти преуспел, а потом – на нем, и тут уже не сумел. Едва все осталось позади, как он пожалел, что это вообще произошло. Мужчины, видимо, сожалеют о подобных вещах даже с еще большей легкостью, чем женщины.
– Где Хелен? – спросил он, как только получил такую возможность.
– В клинике де Уолдо, – сказала Анджи, – делает аборт. Операция назначена сегодня на десять.
А было 8.45. Клиффорд торопливо оделся.
– Но почему она мне не сказала? – спросил он. – Дурочка!
– Клиффорд, – томно произнесла Анджи с постели. – Могу объяснить это только тем, что ребенок не твой.
Это его притормозило. Анджи прекрасно знала, что в первые минуты после того, как вы, подобно Клиффорду, изменяли своей единственной истинной любви, вам легче поверить, что вы сами – жертва измены.
– Ты такой доверчивый, Клиффорд, – добавила Анджи Клиффорду в спину, себе на беду, так как Клиффорд увидел ее в большом стенном зеркале в вызолоченной раме и с ртутной подводкой, в которое за триста лет его существования, несомненно, смотрелись тысячи женщин, и оно по-странному отразило Анджи. Словно она была самой скверной женщиной, глядевшейся в него за все триста лет. Глаза Анджи отсвечивали, как внезапно осознал Клиффорд, самым подлым злорадством, и он понял (слишком поздно, чтобы спасти свою честь, но хотя бы вовремя, чтобы спасти Нелл), чего добивается Анджи. И кончил завязывать галстук.
Клиффорд больше ни слова не сказал Анджи, он оставил ее лежать на меховом покрывале, лежать на котором у нее не было ни малейшего права – как-никак место это принадлежало Хелен – и был в клинике де Уолдо в 9.15, что, к счастью, обеспечило некоторый запас времени, оказавшийся совершенно необходимым, так как в приемной ему чинили всяческие препятствия, а операция была перенесена на полчаса раньше. Меня не оставляет жуткое чувство, что доктору Ранкорну не терпелось наложить руки на ребенка Хелен и уничтожить его изнутри. Аборт иногда необходим, иногда нет, но всегда печален. Он для женщины то же, что война для мужчины: живая жертва во имя справедливого или несправедливого дела – это уж вам решать. Он означает принятие жестокого решения: кто-то должен умереть, чтобы кто-то другой жил в чести, уважении и довольстве. У женщин, разумеется, нет командиров – генералом женщины должна быть ее собственная совесть, – патриотические военные песни не облегчают им необходимость убивать, а после – ни парадов победы, ни орденов, только ощущение потери. И как на войне, кроме мужественных и благородных людей, есть вампиры, трупоеды, спекулянты и грабители могил, так и в клиниках-абортариях есть не только хорошие, но и скверные люди, и доктор Ранкорн был очень плохой человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128