Анджи, правда, никогда не посвящала отца Маккромби в устремления своей потаенной души, но каким-то образом он проник в них и знал об этом даже больше, чем она сама. Бедная Анджи! Ни один хороший мужчина или хорошая женщина никогда не пытались проникнуть в ее душу, так что выпало это гнусному краснолицему, краснобородому, пучеглазому, а порой и красноглазому скверному отцу Маккромби, она же не нашла ничего лучшего, как допустить его туда. Мир предал Анджи, как она предавала его. Система обратной связи.
Отец Маккромби зажег черные свечи с прицелом на Хелен. Он написал ее имя на бумажке, которую предварительно обмотал вокруг свечи и укрепил капелькой маккромбийской слюны. Это ли, или что-то другое навлекло на Хелен мерзкую полосу бессонниц, полубредовых снов и терзаний из-за поистине гнусных, кровожадных неотвязных мыслей. Они безостановочно кружили в ее мозгу. Среди них были беспокойные, тревожные, деловитые мысли – примерно, такие: вот если бы ей удалось найти Нелл, Клиффорд вернулся бы к ней. И были унылые, гнетущие, фаталистичные мысли: вот, скажем, что потеря Клиффорда была ей карой за потерю Нелл. («Потеря Клиффорда» как будто бы вновь стала значимым понятием.) И, наконец, были ужасные мысли, были кровожадная ярость и ненависть, сфокусированные на маленькой Барбаре – при одном только воспоминании о дочке ее соперницы (ее соперницы? Что это еще за формулировка?) у нее в горле поднимался ком желчи и злобы. А утром она просыпалась с кислым вкусом во рту. И все часы бодрствования хоровод сонных мыслей продолжал свое кружение. Если бы только Барбара умерла, Клиффорд вернулся бы к ней. Вот именно, вот именно! И в уме она планировала смерть девочки – пожар, дорожное происшествие, одичалые собаки… Ужасно! Она понимала, как это отвратительно, но не могла остановиться. (Поразительно, не правда ли? Эта общая наша склонность переносить нашу ненависть, наш гнев с тех, кто их вызвали, на кого-то другого, невинно остающегося в стороне. Будто это неведомо как обороняет нас, мешает нашим проклятиям бумерангом поразить нас самих, как это водится за проклятиями!)
ИСЦЕЛЕНИЕ
Хелен поехала с детьми на воскресенье в «Яблоневый коттедж». У ее отца исчезла потребность по той или иной причине закрывать ей туда доступ. Теперь, когда ей дарились отцовская нежность и уважение (ну-у-у, постольку поскольку), она не могла понять, почему их отсутствие в прошлом так мало ее угнетало. К дому был пристроен флигель для гостей, яблоню в саду срубили, чтобы очистить под него место. И уже не было ветки, на которой некогда сидела зарянка и высвистывала свои милые утешения. Птичка предвидела вот это? Материальный комфорт? Материальный успех? (Сами видите, какой печальной она была!)
Что же, флигелек был комфортабельным, с центральным отоплением. У мальчиков имелся свой телевизор. (А когда-то Джон Лалли закрыл доступ в свой дом этому исчадию техники.) Кровати были новые, мягкие, но упругие, а подушки, подумала она, взбивая их опытной рукой, из гусиного пуха. Чего бы Эвелин, чье тело при жизни лежало во сне на продавленном матрасе, а голова – на комкастой подушке, не сделала ради подобной роскоши! С какой легкостью Марджери заставляла своего мужа раскошеливаться на прекрасные и удобные вещи, как она изменила его и скрутила. Хелен постоянно дивилась этому, но теперь без тени обиды или зависти. Маленький Джулиан, сын Марджери и ее единокровный брат, выглядел флегматичным и заурядным, как и положено ребенку не таких уж в конце-то концов незаурядных родителей. Ее мальчики рядом с ним казались особенно подвижными, ранимыми, чуткими и бойкими. Впрочем, они прекрасно играли вместе в крикет на лужайке, где у Эвелин когда-то были грядки. Марджери заказала новое дерновое покрытие.
– Папа выглядит прекрасно, – сказала Хелен Марджери. У нее болела голова. Они сидели в новой перестроенной кухне. Стены между чуланом и кладовой, между кладовой и старой кухней снесены. Теперь ничто неясное не скользит в полутьме бесшумными отблесками. Все стало блестящим, светлым и практичным.
– Я отвадила его от домашнего вина, – сказала Марджери. – Я убеждена, что тут была причина многих его прежних заскоков.
– Но как ты его отвадила?
– Вылила весь запас.
Бедняжка Эвелин! Лето за летом в интересах экономии и экологии из крапивы, из ягод шиповника, из просвирника – срывая, выдергивая, выкапывая, нарезая, протирая, разминая, кипятя, оставляя перебродить, сливая, процеживая, оттягивая, закупоривая – вылила весь запас! Хелен уколола ненависть к Марджери. Без всякого на то основания, но это было не в ее власти. Только голова разболелась сильнее. Она сжала виски в ладонях.
– Что с тобой? Тебе плохо, ведь так? Ты такая бледная, совсем белая. – Ее мачеха (мысленно она никогда Марджери так не называла) была добра, полна сочувствия. Хелен расплакалась.
– У меня в голове мысли, – сказала она потом, – каких там быть не должно.
У Марджери нашелся ответ на эту проблему. Они у нее всегда находились. Она порекомендовала некоего доктора Майлинга, к которому сама обращалась. Он психиатр, но принадлежит к святошколе.
– Какой-какой? – спросила Хелен.
– Неважно, как она называется, – сказала Марджери. – Если хочешь знать мое мнение, все нынешние целители – те же священнослужители, только под другим названием.
– Но я ведь не религиозна, – сказала Хелен. – То есть не очень.
Ей вспомнилось, что было время, когда она молилась Богу чисто инстинктивно, хотя, конечно, в детстве никогда в церковь не ходила. Тогда вселенная казалась благодетельной, и у нее просто была потребность, желание преклоняться и благодарить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128