– О, Боже! Как хорошо! – прошептала я. – Как я люблю тебя, милый.
Стив тоже стал совсем иным, чем минуту назад. Его руки ходили по моему телу, и я начинала чувствовать давление внизу живота, сначала слабое, неуверенное. Казалось, его легко можно пресечь, остановить и свести на нет, но время было упущено, и оно каменело, и разрасталось, и становилось неподвластным.
Но сейчас, когда слова мои, не удержавшись, почти безотчетно выскользнули наружу, я почувствовала, как он вздрогнул, и его рука сгребла мои волосы, он рывком опрокинул меня, и я сразу оказалась распластанной, раздавленной. Он разглядывал меня, как будто заново, будто в первый раз, и я поежилась от его взгляда, близкого, почти без расстояния, он наваливался на меня тяжелее его тела.
– Повтори, – услышала я.
– Я люблю тебя. – Я даже качнула в неверии головой.
– Повтори. – В его голосе звучало зверство и угроза, и мне понравилось.
– Я люблю тебя. Я люблю тебя. Хочешь, еще сто раз? Я люблю тебя.
– Еще, еще.
Стив требовал, и я поддавалась.
– Я люблю тебя, люблю тебя, люблю.
Я сама почувствовала, что это бессчетное повторение закружило меня, и тело налилось упругостью, требуя сил. Но их не было, я только хотела раздвинуть ноги, но, когда попыталась, оказалось, что он уже между ними, и мне было совершенно все равно, когда и как это произошло, я только шла бедрами ему навстречу и искала, и знала, что найду.
– Люблю, люблю, люблю… – повторяла я, как будто в этих словах и заключался весь смысл, вся суть нашего существования, и отчаянное, безотчетное повторение это вошло в такт с движениями, и я пронзительно сжималась, когда он входил, раздвигая меня, но тут же освобождал, оставляя пустоту внутри, только лишь для того, чтобы сразу войти снова. Так продолжалось много раз, и слова мои уже больше не были ни словами, ни причитанием, ни ворожбой, они стали лишь частью одной многослойной паутины, окутывающей меня своей липкой вязью, и я вдруг резко пришла в сознание, когда поняла, что уже очень близко, опасно близко. Это испугало меня, хрупкая паутина прорвалась сразу в нескольких местах, я увидела свет и вскрикнула в испуге:
– Подожди, подожди, – и он, понимая меня, остановился, и раскаченная глыба тоже остановилась моим неистовым усилием, прямо над обрывом.
– Подожди, – повторила я, и, когда он немного отстранился, я скользнула под ним и освободилась. Куда девалась его, недопускающая движений тяжесть, как легко я ушла от ее пригвождающей власти?
Я села на кровать, я знала, что он еще не оправился от изумления, от первой растерянности, но ведь он сам научил меня этому извращенному терпению, не ведая, что я запомню и однажды накажу. Мне по-прежнему безумно хотелось его, это было мукой, вот так зажать себя, но мука эта была не острая, а тягучая, сладостная, выжимающая соки, так что они сочились, прозрачные, наружу, как патока, тяжелые и обильные, и освобождали от тяжести.
– Я хочу нарисовать тебя, – сказала я, вставая и убирая волосы со лба. – Вот такого, хотящего, неудовлетворенного.
Он улыбнулся, как большой, самодовольный кот, который, играясь с мышкой, ненароком приручил ее.
– Я никогда не рисовала тебя такого. У тебя сейчас бешеное, дикое и в то же время беззащитное лицо. А глаза… – я не знала, что сказать о глазах. – Я хочу попробовать.
Он лениво, но довольно усмехнулся:
– Тебя лицо интересует?
– Только лицо, – пообещала я.
– Ладно. Но ты не одеваешься.
– Конечно, нет. – Я даже удивилась, что он это сказал. – Ты странный, в этом же вся идея.
– Идея? Какая идея? – Это он подсмеивался, но я сделала вид, что не замечаю.
– Рисовать и одновременно умирать от тебя. Именно это он и хотел услышать, я знала.
Стив смотрел на меня, не отрываясь, а потом сказал с улыбкой:
– Возможно, все великие портреты были именно так написаны.
– Ты думаешь, мы с тобой не первые это придумали?
Я достала из шкафа папку, набор карандашей и уголь, я еще не решила, чем буду рисовать, и села на стул рядом с кроватью. Мне было неловко голой не потому, что он так въедался в меня глазами, просто голое тело стало непривычно неуклюжим, в основном из-за холодящей мокроты, захватывающей ноги; скользкость эта напоминала мне, что я все же что-то недобрала, что-то упустила.
– Ты думаешь, Модильяни тоже рисовал, занимаясь любовью? – спросила я.
В последнее время я была влюблена в портреты Модильяни.
– Почему бы и нет. Ты же знаешь, что его натурщицы становились в основном его любовницами. Он ведь был красавчиком.
– Почему я не Модильяни? – спросила я, не без глупой зависти. – Знаешь, если бы он не выдумал свои портреты, Их бы выдумала я.
– Ничего, ты у нас тоже красавчик, – успокоил меня Стив.
– У кого это у нас? – Я уже начала рисовать, и только это имело значение, но я все же спросила, так, для определенности.
– У меня, – поправился Стив.
Он полулежал, полусидел на подушках, но я не хотела изображать никакой опоры, только тело, повисшее в воздухе. Руки его были заложены за голову, и меня немного смущали волосы под мышками, они отвлекали, я почему-то волновалась от их вида и попросила:
– Опусти правую руку. – Он послушался, но кисть руки легла не совсем так, как мне хотелось, и я поправила его:
– Нет, не так, положи ее на ногу.
– Ты же лицо рисуешь. При чем тут нога?
– Ничего, ничего, – успокоила я его. – Так получается выразительней.
Он опять усмехнулся:
– Давай решим сначала, что ты называешь лицом?
Я на самом деле рисовала портрет. Главное, было поймать мгновенное выражение глаз, кажется, чуть расширенных сейчас и источающих что-то неуловимое. Но что именно, я не могла распознать, оно ускользало, и я не могла определить его не только словами, но и движением руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24