Только потом она вспомнила, что никогда не хотела открывать Шарлотте, какой бардак царит в душе; что Шарлотта как раз придавала ей некоторую нормальность, поскольку считала, что она, Джули, нормальная и – невероятно! – по-своему клевая.
– Мне как-то нездоровится, – вдруг говорит Дэвид.
– Что тебя беспокоит?
– Не знаю. – Он садится на пластмассовый стул.
– А что говорят доктора?
– Что скоро придет моя очередь.
– Очередь что делать?
– Да не знаю я.
Входит Оуэн.
– Вот вы где! Что ж, если вы двое собирались сегодня домой, можете об этом забыть. – Он смеется. – Ладно, выше нос. Все не так уж плохо. Джули, тебе придется взять секции С и D. Скоро придет Ферн – она возьмет А и В. Не идеально, конечно, но придется так.
– Ферн не потянет две секции, – спокойно говорит Джули.
Обычно две официантки обслуживают одну секцию, состоящую примерно из десяти столиков, за каждым из которых сидят от двух до десяти человек. Оживленными вечерами секция – это 20–30 человек, дружно требующих еще стакан выпивки, другой сорт чесночного хлеба или чистую вилку, интересующихся, почему им не несут пиццу и почему у грибов с чесноком внутри лед. Оживленными вечерами официантке приходится принимать заказы у одних клиентов, подавать счет другим и одновременно успевать протирать и заново накрывать столики. Джули – единственная официантка в «Крае», способная в одиночку справиться с целой секцией. Две – это будет просто кошмар. Мысленно, и сама того не желая, она обдумывает стратегию. Они с Дэвидом могли бы все записывать, а не использовать компьютеризованные кассы… Это ускорило бы процесс. Или… Джули устала. Ее мозг отказывается работать. Она весь день предвкушала, как пойдет домой.
– Ты можешь ей помочь, – говорит Оуэн.
– Джули не сможет обслуживать две секции и помогать Ферн, – возражает Дэвид.
– Ей придется.
– Почему? – спрашивает Дэвид, вставая. – Почему это ей придется?
Атмосфера в комнатке резко меняется. Нельзя открыто задавать менеджерам и начальницам смены подобные вопросы. Разговоры в «Крае» обычно представляют собой вихрь из самоуничижительных шуток, добродушного ворчания, жалоб на жизнь и просто зубоскальства. Здорово здесь работать, а? В выходные? Удача мне потребуется. А некоторых все устраивает. Хизэр стоит поглядеть, как Фил делает салат – он так много выкидывает. Все, Оуэн, я ухожу – да нет, шучу! В пятницу вечером? Ты стебешься, что ли? В пятницу вечером у моей сестры девичник. Ну, если правда больше некому. В «Крае» ты никогда ни у кого не спрашиваешь, почему все так, как оно есть, – тебе это не положено; ты существуешь только затем, чтобы выполнять свою работу, и ты знаешь, что работа эта довольно дерьмовая, но если все дружно посмеются, все будет зашибись. И, в конце концов, только дети, хиппи, студенты и неудачники спрашивают «почему». Это общеизвестно.
– Почему? – вновь спрашивает Дэвид.
– Больше некому. Вот почему, – в замешательстве отвечает Оуэн.
– Почему вы просто не закроетесь, раз не хватает персонала? Или не закроете несколько секций?
– Мы не можем. Сам знаешь, что не можем.
– Почему не можете?
– Мы потеряем деньги.
– А кто получит все эти деньги, если мы их не потеряем, а, Оуэн? Не я. Не Джули. Не вы. Почему бы вам не заплатить Джули вдвое больше, раз она обслуживает две секции?
– Ты несешь околесицу, – говорит Оуэн. – Сам знаешь, мы не можем заплатить ей вдвое больше.
– Но обычно на секции работают две официантки. Так почему нет?
– Сам знаешь, почему нет. Какая муха тебя укусила? – Оуэн переводит взгляд с Дэвида на Джули и неловко улыбается. – Студенты, а? – говорит он. – Вечно сомневаетесь в том, что очевидно.
Когда Оуэн заканчивает эту сентенцию, Дэвид ударяет кулаком в стену.
– Да пошли вы на хуй, – говорит он. – На хуй вашу эксплуатацию. Я пытаюсь получить чертов диплом и выкраиваю время на эту сраную бессмысленную работу, чтобы хоть как-то платить за квартиру и электричество, но вы всерьез хотите, чтоб это говно сожрало всю мою чертову жизнь. – Дэвид принимается опустошать свой шкафчик, швыряя рассыпавшуюся мелочь, сигаретные пачки и старые газеты в спортивную сумку. Рука, которую он ободрал о стену, кровоточит. – И ее жизнь. – Он указывает на Джули. – И даже вашу жизнь, Оуэн. И бедных долбаных клиентов. Они платят слишком много за то, что мы для них делаем, а нам за это платят слишком мало. Кто получает чертовы деньги, которые мы все производим? Почему политика компании запрещает клиентам уносить с собой остатки пищи, чтобы покормить дома животных? Почему персонал должен платить за свое питание? Почему мы не можем делать пополамные пиццы? Почему, блядь, мы не можем быть хоть чуточку человечнее?
– Ты уволен, – говорит Оуэн. – И это охренеть как прекрасно, потому что теперь у меня нет шеф-повара, и есть только две официантки…
Джули надевает пальто.
– Джули? – говорит Оуэн.
Джули смотрит на него.
– Не две, одна, – говорит она.
Когда они выходят, Дэвид заглядывает Оуэну в глаза.
– Между прочим, у меня рак, – говорит он. – И это не может не навести вас на чертовски серьезные размышления. На вашем месте я бы зажил по-человечески, пока не поздно.
Из-за многочисленных огней на автостоянке дождь кажется оранжевым. В это время половина магазинов закрыта, но их огни еще горят, и маленькие желтые фонари на стоянке освещают геометрически совершенные, компактные парковочные ниши. Если прищуриться и посмотреть на торговый городок под определенным углом, он выглядит как инопланетный звездолет.
– Ну все, нам хана, – говорит Дэвид.
– Ты ему все правильно сказал, – говорит Джули – и мы правильно поступили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97