Она была, как перышко, легкая – Лена едва ощущала ее на себе, – но грела не хуже пухового одеяла. Лена Брюкер стояла перед зеркалом и видела себя такой, какой никогда, даже во сне, не могла представить себе – настоящая кинозвезда; слегка посеребренная прядь волос, которая появилась у нее после ухода Бремера, выглядела так, будто ее нарочно покрасили, и необычайно гармонировала с этими переливающимися светло-серыми тонами сибирской белки на фоне ее нежно-белых грудок. На какой-то миг, когда она разглядывала себя в зеркале, у нее мелькнула мысль, а не оставить ли ей себе эту шубку? Ведь она получила ее, честно говоря, за серебряный значок Бремера, и в этот момент ей стало ясно, что она никогда не сможет позволить себе ничего более из ряда вон выходящего, чем эта шубка. Но потом подумала о закусочной, с помощью которой могла жить дальше, о сыне, который должен закончить обучение и стать трубочистом, и о маленьком Хайнце, ее внуке, которому вскоре понадобятся первые башмачки. С этими мыслями она сняла шубку.
«Чудесно получилось, – сказала она, – просто великолепно».
Они сидели в подвале, фрау Брюкер и мой отец, и курили. После Бремера она стала изредка покуривать, так, сигареты три в месяц, в то время как мой отец выкуривал за день восемьдесят штук. Она подарила ему пачку «Плейерс», а за работу он получил четыре блока сигарет подешевле и два килограмма сливочного масла. Они сидели и курили. Любовались висевшей на плечиках шубкой. Первая шубка, сшитая моим отцом. Она смотрелась великолепно, в конце концов, это была шубка из сибирской белки, а сшить такую выпадает на долю лишь очень немногим скорнякам. Они ждали приезда советника интендантской службы. Наконец машина подъехала, шофер отворил дверцу, и из автомобиля выпорхнула женщина, златокудрая, в туфлях из змеиной кожи на тонюсеньких каблучках, в плотно облегающем ее тело черном шелковом платье. Они спустились в подвал. Женщина впилась взглядом в шубку, а Лена Брюкер в лицо этой женщины. Интересно, скажет ли она: «Wonderful, marvellous»? Она повертелась перед зеркалом, сделала несколько шагов, снова повернулась, так что подол раскрылся спереди, образовав форму колокола.
– Мне показалось тогда, – проговорила фрау Брюкер, – что она бывшая манекенщица.
В подвале неожиданно стало светло, да, именно светло. И его заполнило благоухание крепких сладких духов, точно повеяло ароматом из другого мира. Муж, советник интендантской службы, смотрел на свою жену. Он тоже сиял. Все были довольны, наступило время обмена, которому предшествовало множество других обменов. Теперь она могла открыть свое дело.
Советник интендантской службы сказал: «Nice». А когда увидел на столе вазу для цветов, сделанную из обломков кирпича, он высказался примерно так: «Если люди в обломках разрушенных домов видят цветы, их страна вскоре непременно вновь расцветет. Вы, германцы, по-настоящему трудолюбивые люди». И пожал моему отцу руку, победитель – побежденному, это была большая честь. «Вот только, – перевел отец слова советника интендантской службы, – у него, к сожалению, нет растительного масла». Фрау Брюкер буквально онемела.
– Я думала, меня хватит удар.
Она положила руку на беличью шубку. Но у него есть кое-что другое. «Я могу дать вам либо пять больших кусков шпика, либо килограммовую банку порошка карри». Фрау Брюкер стояла возле шубки и обдумывала его предложение. Конечно, пять кусков шпика – очень даже неплохо, их можно легко обменять или самой перетопить в ларьке, а потом кому-нибудь продать, но карри – она сразу вспомнила о Бремере, о незабываемой ночи, когда они лежали на матрасном плоту и он поведал ей историю о том, как карри спасает от меланхолии и как во сне он так смеялся над собой, что у него потом от смеха болели ребра, и что все это она получила за его серебряный значок конника – и она сказала, вопреки трезвому расчету и разуму: «Я беру карри».
– Господи Боже мой, подумала я, что я буду делать с этим приобретением?
Но она уже сидела в маленьком армейском грузовичке, который вез ее домой. И шофер, рыжеволосый и рыжебородый англичанин, всю дорогу тряс перед самым ее носом изуродованным указательным пальцем на левой руке и в чем-то убеждал. Лена не понимала, что он говорил, абсолютно ничего. Она лишь кивала головой и все думала об этом безумном обмене. И как только меня угораздило, думала она. Ей захотелось тут же открыть банку и попробовать эту приправу. Водитель вытащил из бардачка отвертку. Она вскрыла крышку, ткнула пальцем в порошок и лизнула его. Вкус – не пойми, не разбери, сплошная горечь, нет, жгучий, обжигающе острый, точно язык потерли наждаком. Ужас какой-то. Боже мой, я сошла с ума. Куда только девался мой здравый смысл? Что мне делать с этой штукой? Кто возьмет у меня ее? Я ужасно просчиталась с обменом. Я променяла значок конника, если не считать виски, сигарет и кетчупа, на нечто совершенно не съедобное. Лучше уж оставила бы себе эту шубку.
Англичанин вызвался помочь ей донести коробки с кетчупом; они дошли до второго этажа, когда, как всегда, погас свет, и дальше им пришлось добираться на ощупь, и надо ж было такому случиться с Леной Брюкер, именно с ней, которая сотни, тысячи раз, не замедляя шага, спускалась и поднималась в темноте по лестнице, потому что знала каждую ступеньку, каждую неровность на ней, – она споткнулась, споткнулась, потому что думала о карри, об этой банке, которую тащила вместе с коробкой с кетчупом, в действительности же она думала о Бремере, о том, как они шли здесь тому уже два года назад, как прожили там, наверху, долгих двадцать семь дней в чудесном единении, душа в душу, пока не произошла эта ссора, когда он до крови разбил себе руку о щеколду двери, и еще, когда она увидела те страшные фотографии, в тот день он и ушел, в костюме ее мужа, просто исчез, как могут исчезать только мужчины, и тут ее опять охватил стыд при мысли о том, что он подумал о ней, когда после месяца затворнической жизни шел по городу и чувствовал себя чужим в этом мире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51