Лена Брюкер с грудничком на руках, поддерживает его головку, рукава ее платья-халата закатаны. Он вспомнил о своем сыне, которого видел всего двадцать дней, малыш принимался громко плакать, когда он хотел его приласкать. И если быть честным, эта кроха, требовавшая к себе слишком много внимания, испортила ему отпуск. Нет, нельзя сказать, что он возненавидел сына, но он чувствовал, в чем не сразу признался себе, нетерпеливое раздражение, поскольку жена постоянно должна была заниматься ребенком: его надо было перепеленать, помыть, смазать кремом или просто подержать на руках. Он кричал по ночам до тех пор, пока она не брала его к себе в постель, то есть просто клала между собой и им. И надо признаться, он ревновал ее к малышу. Бремер листал альбом дальше и нашел его, того, кто, судя по всему, был ее мужем: высокий, стройный мужчина, в отличном костюме, с сигарой, его левая рука небрежно упирается в талию, ни дать ни взять – кинозвезда. Бремер отложил альбом, я же – годы спустя – листал его дальше; вот дети фрау Брюкер, сын в форме гитлерюгенда, на последних снимках – в форме помощника зенитного расчета. И еще много невклеенных фотографий, которых Бремер не мог видеть; дочь с внуком, сын трубочист возле своего ФВ. Это уже фотографии пятидесятых и шестидесятых годов. На них фрау Брюкер в разные годы то в длинной юбке, то в более короткой, туфли то на платформе, то на тонкой, как стилет, подошве; потом пошли фотографии в скучных платьях, купленных в магазинах шестидесятых годов, никакого тебе глубокого выреза, ни талии – хотя у нее была хорошая фигура, – склеенные лаком волосы с проседью, при этом у светлых блондинок седина заметна только тем, кто видел ее воочию, как я, стоя возле ларька фрау Брюкер. Она не выглядит на пятьдесят, ей дашь не более сорока, но лицо что-то утратило, по-моему, радость жизни; нижняя губа, эта припухлая чувственная губа стала тоньше, и на ней появились маленькие морщинки.
Бремер продолжал рыться дальше: страховой полис, счета за электричество и газ, связка писем, перевязанных синим с красным шпагатом. Имя отправителя Клаус Мейер. Он помедлил несколько секунд, потом все-таки развязал пачку и прочитал лежащее сверху письмо:
«Любимая, я сижу в своей комнате на постоялом дворе «К солнцу», и снизу, из комнаты для гостей, слышу, как играют в скат. Мне страстно хочется, чтобы ты была здесь рядом со мной, мы бы вместе поели камбалы, жареной, только что выловленной из Эльбы, выпили бы красного испанского вина, который доставляют сюда через Глюкштадт, мы могли бы здесь сделать неплохую карьеру. Ветер с силой бьет в окна, и с Эльбы доносится шум экскаватора, похожий на стоны и вздохи земли.
Утром продал в местном галантерейном магазинчике два пакетика синих пуговиц и дюжину перламутровых, и это все. А потом пошел к старому корабельщику Юнге. Он действительно нарисовал мне утлегарьский рым. А поскольку он не мог точно сказать, как это слово пишется, я пишу «гарь» с «ь». Думаю, это устройство больше похоже на багор, ведь рым крепится к нему с…».
«Чудно», – подумал Бремер и сунул письмо назад в пачку, какое-то мгновение он раздумывал, стоит ли прочитать другое, но потом обвязал письма шпагатом и решил, что не сумел бы написать так. «Похожий на стоны и вздохи земли». Естественно, экскаватор ведь разрывает землю. Но кто был этот Клаус Мейер? Он не сможет спросить ее об этом. Бремер прошел в спальню. Справа в шкафу лежали стопкой чисто выстиранные мужские верхние рубашки, рядом висели три костюма, темно-синий, светло-серый и коричневый. Он надел светло-серый костюм и посмотрел на себя в зеркало. Пиджак был немного широковат. Смотревший на него из зеркала мужчина был чужим, и немудрено, столько лет носить синюю морскую форму, и вдруг – светлый серый цвет. Этот рулевой баркаса умел одеваться. Удивляло качество материи. Но рулевые баркасов зарабатывают не так уж много, подумал он. Костюм пах лавандой. В каждом кармане он нашел по маленькому матерчатому мешочку с лавандой. Стало быть, она все еще ждала своего мужа. Ему только стоит переступить порог, подойти к шкафу и выбрать себе рубашку. Бремер надел светло-голубую рубашку, потом светло-серый костюм, выбрал ярко-синий галстук. В этом костюме он выглядел старше, нет, серьезнее. В нем его уже не узнают. Тот, кто увидит его, сразу решит, что он преуспевающий коммерсант или очень молодой адвокат.
В этот момент до него донесся стук во входную дверь, тихий, почти робкий. Он схватил свою форму, кинулся в чулан – уже был слышен скрежет поворачиваемого в замке ключа, – запер изнутри дверь и вытащил ключ. У Бремера бешено колотилось сердце и никак не восстанавливалось дыхание, он дышал с трудом, но не от поспешного спасительного бегства в чулан, а больше от страха и бессилия. Ничего не забыл? Может, где-нибудь валялся его носок? Или портупея? Нет, все с ним, в чулане. Он посмотрел в замочную скважину и увидел ортопедический сапог, увидел Ламмерса в вермахтовском пальто, увидел, как тот осторожно ковыляет на кухню. Бремер услышал, как он что-то скребет и трет. Что он там делает? Потом Ламмерс еще раз прошел мимо чулана в гостиную. Там лежал раскрытый школьный атлас. Он никаких подозрений не вызовет. Неожиданно пальто приблизилось, остановилось возле чулана, где стало совсем темно, потом, очень плавно, на ручку нажали, и Бремер непроизвольно отпрянул… Дверь потянули, подергали. После этого шаги удалились. Он отчетливо слышал, как Ламмерс открыл шкаф в спальне, прошел в ванную, где были лишь унитаз и умывальник. И тут Бремер вдруг вспомнил: там лежал его бритвенный прибор! Ламмерс обнаружит кисточку, бритву и кусочек мыла, правда, сухой, поскольку он брился вчера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51