«Теперь Джон Буль по ту сторону Эльбы», – подумал Бремер.
Он услышал шум мотора и подбежал к окну. По улице неторопливо двигалась открытая машина. В ней сидели трое эсэсовских солдат. Машина остановилась. Водитель подозвал к себе одну из женщин и заговорил с ней, после чего она указала сначала в одну, потом в другую сторону, а затем махнула в направлении дома, на верхнем этаже которого за шторой стоял он. Машина медленно подала назад. Это был миг – потом Бремер поведал об этом Лене, – когда от страха он был готов выброситься из окна. Но потом сообразил, что, возможно, в доме есть черный ход; пока эсэсовцы поднимались бы вверх по лестнице, он мог спуститься вниз. Так в его мозгу родилась сумасшедшая идея убежать на чердак и выбраться оттуда через люк на крышу, где, стоя на водосточном желобе, он прижался бы к откосу крыши. И в довершение этих проносившихся в голове лихорадочных мыслей зародилась еще одна – подозрение, самое безумное, которое лишь теперь, когда Лена уже здесь, можно с полным правом назвать безумным, хотя это и вполне понятно: что она донесла на него в полицию, из страха, смертельного страха, потому что того, кто прячет дезертиров, расстреливают или вешают. Еще он подумал, что, быть может, вчера кто-то видел, как он с ней поднимался наверх, тот, кто не мог уснуть и, подобно ему, выглядывал из окна. Перед его мысленным взором тотчас возникла припавшая к окну женщина, которая не сводила глаз с ночной улицы, он сразу представил себе, как он вместе с Леной, укрывшись плащ-палаткой, входил в подъезд. Он прижался ухом к входной двери. Ему показалось, что ступени лестницы кряхтели под осторожными шагами. Нет, на лестничной клетке все было тихо. Только снизу, издалека, до него долетали какие-то голоса. Так он простоял довольно долго, и, когда стало совсем тихо и уже ничто не нарушало покой дома, он успокоился и решил, что жест женщины в сторону этого дома был чистой случайностью. Он вновь подошел к кухонному окну. И опять увидел женщин и детей с ведрами и случайных прохожих. А издалека, с Вексштрассе, до него долетал звук мотора военного грузовика.
Ранним утром Лена Брюкер, помахав рукой, остановила точно такой же грузовик. В кабине сидели два солдата военно-воздушных сил и между ними женщина. «Куда?» – «Аймсбюттель». – «Прошу, не стесняйтесь!» – сказал водитель. Лена Брюкер села. Едва грузовик тронулся, в кабине началась суетливая возня; второй солдат, ефрейтор, одной рукой тискал женщину, при этом другая его рука исчезла под ее юбкой, дамочка тоже не стеснялась, ее правая рука поглаживала бедро ефрейтора, эту ужасно грубую серую материю его униформы, в то время как левая бесстыдно гуляла в расстегнутой ширинке брюк водителя, который тоже не отставал и усердно шарил правой рукой, если только она не была занята переключением скорости, под юбкой своей соседки, а когда ефрейтор, не оборачиваясь к Лене Брюкер, коснулся правой рукой ее коленей, она крепко сжала его запястье и только сказала: «Я не хочу». На какое-то мгновение все трое оторопели, но лишь на мгновение; с полным пониманием и улыбкой, без злости и укоризны ефрейтор и женщина воззрились на Лену Брюкер и тут же вновь возобновили свою игру. Блаженный смех, сопение, повизгивание.
– Я все думала, как бы он не налетел на фонарный столб, машина ехала медленно, но какими-то рывками. Он даже сделал ради меня крюк и высадил аккурат против ведомства, все одно что такси.
Фрау Брюкер рассмеялась и на какое-то время даже опустила на колени вязанье.
– Н-да, – произнесла она, – что касается этого, то я была не такой уж щепетильной, но всегда привередливой. Недостатка в предложениях не было. Однако порой, – продолжила она, – парни вели себя ужасно бестактно и откровенно, сразу же принимались тебя лапать, или же от них несло такой вонью, чего я просто не выношу, в те годы запах у мужчин был более резкий, да оно и понятно: дешевый табак, холодная пища и тальк, ведь мыла тоже не хватало. Или они смотрели на тебя, как кобель на соседскую собачонку. А я была свободной. Муж сбежал. Спрашивать некого, считаться тоже не с кем, исключительно с собой. Но за шесть лет я лишь однажды принадлежала мужчине.
Это был канун сорок третьего. Многие сотрудники ведомства собрались тогда вместе, в основном женщины и лишь несколько мужчин, совершенно свободных. Лена много танцевала с сослуживцем, который отвечал за распределение муки. Он был хорошим танцором, прекрасно вальсировал и, крепко держа ее, уверенно вел в танце. Пока не запыхался и больше не смог танцевать. Ровно в двенадцать все чокнулись, и кто-то крикнул: «За счастливый и мирный новый год!» Потом она еще танцевала с тем же ухажером, тесно прижавшись к нему, медленные танцы, хотя предпочитала быстрые, ритмичные. Но ее партнер совсем выбился из сил, у него была астма. И тогда они отправились к нему домой, в его временное жилье. Их квартиру разбомбило, жену с четырьмя детьми эвакуировали в Восточную Пруссию. Он жил в маленькой комнате, где стояла старая супружеская кровать.
Потом ей стало плохо, и вовсе не от отвращения, для этого не было ни малейшего повода, он был ласковым, скромным астматиком. Она уже раньше приметила его в столовой. В душные летние дни он пил много воды, а иногда прыскал в рот лекарство из резинового баллончика. Проснувшись ночью, она увидела рядом с собой тяжело дышавшего храпуна и моментально протрезвела. Подле нее лежало стонущее чужое тело. Она поднялась, потихоньку вышла из комнаты и целых три часа добиралась ночью до дому пешком. Что было весьма кстати, поскольку долгая дорога с каждым шагом все дальше отодвигала от нее события этой ночи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51