Переход к метафоре рынка для многих будет означать при этом борьбу за выживание .Даже если этот переход удастся, через какое-то время инстинкт самосохранения заставит вернуться к солидарности (как и бывало в России, кровью умытой ). Но крах нашего социализма заставляет заглядывать вперед. Изменения в культуре предстоят немалые, и времени восстановительного периода, даже после горбачевской разрухи, может не хватить. И мы опять придем к кризису того же типа. Надо нам хоть на время отвлекаться от политики и думать о вещах более фундаментальных.На мой взгляд, слабость проекта нашего социализма была заложена в самой идеологии большевизма, причем его «лучшей», почвенной части — большевизма Шолохова, а не Свердлова. О большевизме Свердлова говорить сейчас вообще не будем — мы для него были лишь дровами для крупного пожара. Говорят, что красное движение было наполнено религиозной страстью, иррациональным стремлением построить царство Божие на грешной земле. Это так, мы это знаем по своим отцам и дедам.На мой взгляд, слабость (и сила, вот ведь в чем дело) большевизма заключалась как раз в характере его религиозности. Она была еретической в том смысле, что «земля смешивалась с небом» недопустимым образом. Поясню, что речь идет о религиозности не в церковном смысле, а как способности придавать священный, не поддающийся рациональному расчету смысл вещам, словам и человеческим отношениям. Крестьянин, который проклинал свой колхоз, а сегодня сопротивляется его разгону, так как чувствует, что продадут жуликам его родную землю — религиозен именно в этом смысле. Так вот, большевики идеализировали и «освящали» многие вещи, которые по сути своей могут быть лишь от мира сего. Так же, как недопустимо профанировать священное, нельзя и превращать в священное вещи сугубо земные. На какое-то время это возбуждает и сплачивает людей, но зато потом играет самую разрушительную роль. «Догнать Америку по мясу и молоку» не может быть священным лозунгом, и придание ему такого смысла — шаг к краху. Идея равенства людей — великая религиозная идея, но выводить из нее принципы уравниловки — значит создавать идола, который эту идею если и не подрывает, то делает беззащитной, она падает вместе с идолом.В самых общих выражениях можно сказать, что по качеству идеологии, которую КПСС заложила в основу общества, мы как бы отходили от уровня великих религий к уровню малоразвитого язычества — к уровню идолопоклонства. Была сотворена масса небольших и дешевых кумиров, которые заслонили основные идеалы. Но отношение к идолам совершенно особое — не такое, как к великим идеалам. Как только дело не идет на лад, старого идола сначала наказывают — его бьют, на него плюют и т.д. А потом выбрасывают и делают нового. Разумеется, и новый долго не тянет, что мы и видим в хаосе свержения и сотворения кумиров — но этот процесс разрушителен для общества и отдельного человека.Идолопоклонство упрощает и картину мира, и видение человека. Поэтому-то оно так привлекательно в моменты, когда людьми движут сильные чувства, как это бывает во время войн и революций. Культ командира или вождя, упрощенный светлый образ прошлого («как мы жили при Брежневе!») или будущего («как мы заживем после войны!») необходимы в этот момент человеку, как сто граммов спирта в морозном окопе. И отход от усложненного религиозного чувства дает деловеку большую силу, когда он находится в упрощенной системе человеческих отношений, но перед лицом четко обозначенной внешней угрозы — будь то явный противник или трудная для обитания природная среда.Утонченный русский интеллигент Арсеньев оставил нам почти философскую аллегорию — рассказ о Дерсу Узала (а утонченный художник Куросава превратил этот рассказ в философский фильм). Мы видим, как язычник-удэге Дерсу, одушевляющий и даже очеловечивающий природу и исходящий из дорелигиозных, поистине общечеловеческих ценностей, оказывается в этом внесоциальном мире исключительно эффективным. Он не просто помогает интеллигенту Арсеньеву и его казакам, он их неоднократно спасает. И вот его везут в город. Там нет угроз, там сложны социальные отношения и он со своими представлениями о добре и зле оказывается там не просто беспомощным — он мешает людям. Он отнимает у торговца дровами деньги — потому что «земля родит деревья для всех людей», и возникает конфликт. Арсеньев отпускает Дерсу обратно в лес — и в пригороде доверчивого Дерсу убивают молодчики-горожане. Символичный конец и символично поведение Арсеньева — он обнимает Дерсу на прощанье, даже предлагает денег, а должен был бы помочь ему добраться до леса, до своей среды обитания.Мы поступили с большевизмом неизмеримо подлее. Мы воспользовались его простотой и силой, когда нас приперло с индустриализацией или Гитлером (а раньше — с Наполеоном, неважно что тогдашние крестьяне не были членами КПСС). Но как только мы зажили по-городскому, когда вместо дров у нас у всех появился в доме газ, мы этого язычника не отправили в лес и не обняли на прощанье. Мы пригласили тех бандитов, заплатили им сходную цену, и они убили всех этих Дерсу Узала, Чапаевых и Матросовых прямо у нас дома. Вот теперь и живи в этом доме.Но дело сделано, а живым надо жить. И при всем уважении к дорогим мне теням я не могу уклониться от вопроса: почему же не могли они ужиться в нашем благополучном городском обществе. И могли ли наши благодарные, спасенные ими интеллигенты помочь им «перевоспитаться» — или должны были искать способ сосуществования? Ведь как хотелось Яковлеву «реформировать» большевизм. Нет, пришлось умертвить (так он надеется).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144