Бывали вечера, когда мы почти не читали и посвящали все свое время беседам или выходили пройтись по площади, а то и до собора. Клара любила сидеть на скамейке под крытой галереей внутреннего двора, вслушиваясь в людской гул и улавливая звук шагов по мощеным переулкам. Она просила меня описывать фасады домов, людей, машины, магазины, фонари и витрины, которые попадались нам на пути. Иногда она брала меня под руку, и я вел ее по нашей и больше ничьей Барселоне, которую могли видеть только мы. Наш маршрут всегда заканчивался в кондитерской, на улице Петричоль, за чашкой сливок и сдобными булочками. Посетители порой переглядывались, а лукавые официанты не раз говорили мне о Кларе «твоя старшая сестра», но я пропускал мимо ушей все намеки и шутки. Иной раз, то ли из вредности, то ли из скрытой порочности, Клара делилась со мной столь необычными признаниями, что я не знал, как на них реагировать. Чаще всего она говорила о странном незнакомце, который подстерегал ее на улице, когда она бывала одна, и заговаривал с ней сухим, ломким голосом. Загадочный незнакомец, ни разу не назвавший себя, расспрашивал ее о доне Густаво и даже обо мне. Однажды он ласково провел рукой по ее шее. Эти признания были для меня мучительны. Клара рассказала, как однажды попросила таинственного преследователя разрешить ей изучить пальцами его лицо. Он промолчал, и его молчание она расценила как согласие. Однако стоило ей поднести руки к лицу незнакомца, как тот внезапно ее остановил, так что она едва успела к нему прикоснуться.
– Похоже, что на нем была кожаная маска, – утверждала она.
– Клара, ты все придумываешь.
Но она настаивала, что говорит правду, пока я наконец не сдался, терзаемый мыслью о незнакомце, который удостоился возможности прикоснуться к этой лебединой шее, а может, и не только к шее, в то время как мне вовсе не дозволялось выказывать обуревавшее меня желание. Если бы я был в состоянии спокойно размышлять, то, наверное, понял бы, что мое преклонение перед Кларой приносит одни страдания. Может, именно поэтому я все больше восхищался ею, следуя глупому людскому обычаю любить тех, кто причиняет боль. В то лето более всего мне неприятна была мысль о том, что настанет день, когда в школе вновь начнутся занятия, и у меня не будет возможности посвящать все свое время Кларе.
Бернарда, за суровым видом которой скрывалась сердобольная материнская натура, в конце концов полюбила меня настолько, что даже решила взять под свою опеку.
– У мальчика нет матери, – говорила она Барсело. – Мне так жаль бедняжку.
Бернарда приехала в Барселону сразу после войны, спасаясь бегством от нужды и собственного отца, который нещадно бил ее, обзывал дурой, свиньей и уродиной, а напившись, грубо домогался. Он оставлял девушку в покое, лишь когда она начинала рыдать от страха и при этом вопил, что дочь такая же безмозглая ханжа, как и ее мать. Барсело наткнулся на нее совершенно случайно – она торговала зеленью на рынке Борне – и, не раздумывая, предложил ей место прислуги в своем доме.
– Все как в «Пигмалионе», – провозгласил он. – Ты будешь моей Элизой, а я – твоим профессором Хиггинсом.
Бернарда, чьи литературные горизонты ограничивались «Воскресным листком», настороженно взглянула на него.
– Послушайте, я, может, девушка бедная и необразованная, но порядочная.
Барсело – не профессор Хиггинс и даже не Джордж Бернард Шоу, а потому он не сумел привить своей подопечной безупречные манеры дона Мануэля Асанья, но тем не менее ему удалось пообтесать Бернарду, обучив ее речи и манерам барышни из провинции. Ей было тогда двадцать восемь, но она казалась мне лет на десять старше, возможно из-за выражения глаз. Бернарда была набожна и до самозабвения поклонялась Богоматери Лурдской. Ежедневно в восемь утра она приходила на службу в часовню Пресвятой Девы Марии, а исповедовалась не менее трех раз в неделю. Дон Густаво, считавший себя агностиком (что, по мнению Бернарды, было признаком легочной болезни вроде астмы, которой болеют только знатные господа), полагал, что даже элементарный математический подсчет опровергает всякую возможность для служанки столько согрешить, чтобы хватило на такое количество исповедей.
– Да ты же мухи в жизни не обидела, – раздраженно говорил он. – А люди, которые во всем видят грех, – душевнобольные и, если уж говорить откровенно, страдают заболеванием кишок. Главное свойство иберийского богомольца – хронический запор.
Слыша подобное богохульство, Бернарда крестилась по пять раз, а ночью читала на одну молитву больше за спасение души сеньора Барсело, у которого доброе сердце, но который слишком много читает, и от этого у него загнили мозги, совсем как у Дон Кихота. Время от времени у Бернарды появлялись женихи, которые ее поколачивали, вытягивали жалкие накопления, отложенные на сберкнижку, и рано или поздно бросали. Каждый раз, когда случалась подобная драма, Бернарда запиралась в своей комнате в самой глубине квартиры и несколько дней лила слезы, грозясь отравиться хлоркой или крысиным ядом. Барсело, исчерпав все свое красноречие, всерьез пугался, вызывал дежурного слесаря, чтобы взломать дверь, и своего домашнего врача, чтобы тот вколол ей лошадиную дозу транквилизаторов. Когда через два дня бедняжка просыпалась, дон Густаво покупал ей розы, конфеты, новое платье и вел на фильм с Кери Грантом, который, по словам Бернарды, был самым красивым мужчиной на свете после Хосе Антонио.
– Послушайте, говорят, что Кери Грант – голубой, – бормотала она, набив рот шоколадом. – Разве такое может быть?
– Глупости, – авторитетно заявлял Барсело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24