смерть не может быть этими нелепыми сказками, она — ужас, холод и ночь.— Нужно постараться при помощи разума и своих рук построить крепость — защиту от холода и ночи, дом в пустоте. Нужно строить без устали, сколько есть сил. Это безусловный долг каждого, кто получил в удел разум, воображение и предвидение. Если эта попытка родит глупость или безрассудство — нужды нет. Мы должны побороть страх. Это вопрос собственного достоинства. Бессмертие человеческого рода, которое ты презираешь, — не что иное, как бессмертие этого состояния духа. Именно в этом и состоит связь и преемственность отдельных людей, рождающихся и умирающих в одиночестве, которое так страшит тебя. Именно в этом — вечность, а не в бессмертии одного тела или одного разума, о неизменности и вечной жизни которых ты мечтаешь, — даже если эти тело и разум, преисполненные гордости и высокомерия, принадлежат самому прекрасному, самому умному и проницательному и самому непокорному маленькому человечку, какой когда-либо рождался под солнцем. И наверное, даже это чудо творения не сочтет для себя дерзкой мою просьбу проявить хотя бы немного достоинства, о котором я говорил. Она улыбнулась и скорчила гримаску в ответ на этот строгий комплимент. Потом как будто снова погрузилась в свои размышления. И вдруг сказала мне:— Я думала о том, как устроена Вселенная.— По-видимому, ты считаешь Птолемея жалким образчиком человеческого рода, а его «Географию» — нагромождением ошибок и заблуждений?— И да и нет. Я думаю, как и он, что земля круглая, потому что линия горизонта отступает по мере того, как мы хотим ее достигнуть, и потому еще, что на сфере, даже на самой маленькой, дороги не имеют конца. Так что наш мир может быть бесконечно велик в наших глазах и под нашими ногами — и ничтожно мал для нашего разума. Таким он видится мне. Потому что, я думаю, что не он является центром Вселенной, — но Солнце.— Как ты пришла к этому заключению?— После наших бесед об астрономии. Думаю, что ты и сам разделяешь это мнение, потому что ты больше настаивал на противоречиях птолемеевской системы, чем на ее внешней связности, хотя ты и представил мне эту космологию как вполне достойную веры, подкрепив ее философией Аристотеля, но умолчав, правда, при этом кое о чем, чтобы не испугать меня и не вселить ужас в мое сердце. Но я сама нашла этот ужас — путем умозаключений. Я полагаю, что все небесные тела — на разном расстоянии и с разной скоростью — вращаются вокруг Солнца, которое является неподвижным центром Вселенной, подобно тому, как люди соединяются и движутся вокруг одного солнечного ядра, или центра притяжения, — каждый в зависимости от своих потребностей в движении, свете и тепле. И Земля, которую Птолемей считает центром Вселенной, не является исключением из общего правила и оказывается, таким образом, миром среди многих других миров. Она оборачивается вокруг Солнца за один день, двигаясь в таком направлении, что нам кажется, будто Солнце восходит на востоке и заходит на западе. Это дневное обращение сопровождается меньшим и более медленным поперечным отклонением и приближением — двусторонним движением, середину которого составляет время равноденствий, а крайние точки — время солнцестояний, полный же период занимает один год. Этим объясняется смена времен года, изменения в пути следования Солнца по небу, а также изменения долготы дней и ночей. Луна тоже обращается вокруг Солнца, совершая пока неясное для меня движение, пересекающее путь Земли, так что она находится то выше, то ниже, иногда ближе, чем мы, к Солнцу, а иногда — дальше, и принимает различные очертания, в зависимости от того, какую часть ее поверхности мы видим освещенной солнечным светом. И именно различные положения, которые попеременно занимают Земля и Луна относительно Солнца, создают затмения. Что же касается тех причудливых миров, которые Лукан называет «stellae vagae», а Ксенофонт — «блуждающими звездами», то их движение также может быть признано упорядоченным, если предположить, что они — как и Земля — вращаются вокруг Солнца — на расстояниях и со скоростями, не схожими между собой. Я придумала все это, основываясь на твоем учении, а также на том неудовольствии, с каким ты излагал мне разные успокоительные теории. Таким образом я поняла, что твердость духа весьма редко сочетается с твердостью ума, ибо ум размышляет и желает знать истину, чего бы это ему ни стоило, тогда как дух предается мечтам и страшится открытий ума, разрушающих радужные картины абсолютной вечности и блаженства, которым он поклоняется.— Чего ты боишься, маленькая Моргана? Того ли, что солнечный очаг важнее, чем та жизнь, что греется в его лучах?— Да, Мерлин. Ведь если очаг вечен, а люди смертны и преходящи — это значит лишь, что сам очаг лишен смысла и что конечная целесообразность, присваиваемая человеком каждой вещи — с точки зрения своего ничтожного и призрачного бытия, — в действительности ничего не стоит и является всего лишь обманом. А сам человек, как и все живое на земле, — лишь мимолетная тусклая тень, которую горячая материя отбрасывает на материю холодную, оплодотворяя ее и рождая тем самым иллюзию жизни. Меня возмущает, что центр Вселенной лишен причины и смысла, тогда как одушевленное порождение случая, едва копошащееся под его ярким светом среди других тел, бесцельно блуждающих в пустынном пространстве, как раз способно постичь цель и что эта способность служит ему лишь для того, чтобы острее осознать свое собственное ничтожество. Из чего я и заключаю, что Бог, творец всего этого, если он существует, — в тысячу раз злее и безжалостнее дьявола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30