Теперь я понимаю, что это лишь обостряло в нем сознание своего уродства и вытекающего из него бессилия. Я должна бы радоваться всему, что произошло, и его внезапному решению. Но я не радуюсь. Никогда в жизни мне еще не было так одиноко.
Я увидел, что она плачет. Во внезапном порыве нежности я положил руку ей на плечо. Она схватила мою руку, отстранила ее, но не выпустила из своей, что несколько смягчило резкость ее порыва. Она посмотрела на меня. Казалось, к ней вдруг сразу вернулось самообладание, и в мгновение ока она стала холодной и прекрасной Александрой Гамильтон — мифом, разжигавшим воображение и порождавшим в душе отчаянную тягу к невозможному. Такого рода метаморфозу я уже наблюдал, но и в этот раз она застигла меня врасплох. После бескорыстного Ирландские города, известные своими уникальными иллюстрированными изданиями Библии и Еван гелия. порыва симпатии, который охватил меня во время ее рассказа, я вновь, с большей остротой, чем прежде, почувствовал двойственную силу желания и тоски.
— По-моему, — сказала она, — окружение взрослых, вступивших на погибельную стезю, принуждает вас играть роль, не подходящую вам по возрасту и едва ли совместимую с вашими мечтаниями.
— Это не имеет значения.
— Вы все еще придерживаетесь со мной учтивых банальностей. Это лишь подчеркивает назойливую бестактность, с какой я поверяю вам свои душевные переливы.
— Они приближают меня к вам, мадам. Я только не знаю, как это выразить. Вы оттолкнули мою руку. Что я могу сказать или сделать? Она задумчиво посмотрела на меня.
— Вы сказали мне вчера, что мы ни о чем дурном не помышляли, но зло содеяно. Вы и сейчас так думаете?
— Да.
— Что ж, тогда нам не остается ничего другого, как творить зло с умыслом. Она встала, спустила к ногам ночную сорочку и, нагая, мгновение стояла передо мной во весь рост, продолжая на меня смотреть. Потом подошла и быстрым движением откинула одеяло, до половины укутывавшее меня. Потом опустилась на колени, склонилась надо мной. Ее густые волосы рассыпались по моим бедрам, и я почувствовал горячее и нежное прикосновение ее губ. Л замер, едва дыша, раздираемый между своего рода священным ужасом перед идеальным образом, вдруг предавшимся непристойности, перед грубым примирением плоти и мечты и вызванным этим желанием не испытанной прежде силы. Вскоре пришло наслаждение. Александра Гамильтон подняла голову. Ее лицо ничего не выражало. Меня пронзило ужасное слово Уайльда — «подачка». Меня словно ожгло. Я привлек ее к себе, она вытянулась на постели рядом со мной. Я повернулся к ней, приподнялся и коснулся рукой ее тела. Она мне не мешала, но смотрела куда-то в пространство, словно не чувствуя моих прикосновений. Когда же моя рука скользнула к низу ее живота и я осторожно и неумело стал повторять движения, которые накануне подсмотрел в окно ее комнаты, она попыталась оттолкнуть мою руку, но я не уступил. Ее плоть, до сей поры безучастная, ожила. Отстраняющее движение руки ослабло, неприметно изменилось, приобрело другой смысл. Я заметил, что она руководит мной. А потом она полностью подчинилась моим желаниям. Мне уже пришлось видеть, как безоглядно она отдается наслаждению, но тогда впечатление было ослаблено тем, что я наблюдал издали, сторонним взглядом, а теперь ее чувственность меня потрясла. И сразу после она встала, подобрала свою сорочку и, ни слова не сказав, нагая вышла в коридор.
А я провел в своей комнате весь день и всю ночь, снова и снова неутоленно воскрешая в памяти каждую секунду этой сцены. Все, чего я бежал и на что надеялся, все, что намечал сон и стирало бодрствующее сознание, слова Алана насчет столкновения крайностей, до сей минуты абстрактные, все, что подсказывала мне дерзость тела, слов, взглядов, затоплявшая рассудок потоком ощущений, тайное тайных желания и запрета, а стало быть, безмерность наслаждения — все материализовалось в эти несколько мгновений, в этих скупых жестах, как некий ожидаемый подземный толчок, подготовленное откровение, чьи последствия, однако, были непредставимы и меня уничтожили. Я оставался у себя, боясь выйти, надеясь на повтор, непрестанно грезя наяву. Приливы страсти чередовались с успокоением, вспышки желания — с мимолетным возвратом печали. А солнце медленно скользило по стенам, неприметно искажались тени, и пришел сумрак. Уснул я поздно ночью. Уснул невыразимо влюбленный.
Проснулся я оттого, что нежная рука по-матерински ласково коснулась моего лица. На постели рядом со мной сидела Александра Гамильтон. Причесанная, подкрашенная, она была в меховой шубке, накинутой на светлый костюм. Лучи уже высоко стоявшего солнца струились в комнату через окна на юге.
— Настала моя очередь уехать, — сказала она. — Сами того не желая, вы изгнали нас с Леонардом Уайльдом из этих мест, которые были для нас своего рода уютным тупиком. Мне страшно не хватает моего наставника. В его отсутствие Hamilton School кажется мне пустыней, где ожидание становится агонией, а работа — шарлатанством. Я знаю, здесь вы. На короткий упоительный миг вы позволили мне забыть о моем одиночестве. Но не могу же я вечно оставаться в вашей постели. Поэтому я тоже возвращаюсь в мир. Что бы вы ни думали о моем поведении, в доказательство моей любви к вам я оставляю вам адреса моего дома в Лондоне и моего имения в Кенте. Прошу вас только не пытаться искать меня теперь. Подождите, пока все уляжется. Может быть, за это время вы меня забудете. Это было бы лучше всего. В противном случае приезжайте ко мне. Приезжайте как друг, как любовник — по вашему усмотрению. Оставшиеся каникулы вы можете провести в Джерси.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30