Дальше разговор пошел опять по-фламандски.
Упоминание о каком-то дозорном, казалось, еще подстегнуло решительный настрой собравшихся. Гнев против Франции нарастал. Лучше было убраться подобру-поздорову.
Габриель начал спуск с холма Ка: сто тридцать два метра над уровнем Северного моря.
Все любители крутить педали, удостоив его взглядом, оставляли позади — и глубокие старики, и дети. А одно семейство из пяти человек, медленно, но верно обходя его, даже удостоило его беседы на тему места проведения будущего отпуска: Биник? Кань-сюр-Мер?
Он проклял и свой недавний завтрак, и свою физическую форму.
Когда он достиг вершины следующего холма, все у него болело и горело: легкие, ноги, глаза, поясница, а особенно сердце. Грудную клетку разрывало, казалось, минуты его сочтены. Лицо было пунцовым, волосы прилипли к черепу, в висках пульсировала кровь.
Чтобы не упасть, он облокотился о деревянную изгородь.
И тут ко всем остальным неприятным ощущениям добавилось ужасное предчувствие. Солнечное сплетение словно сжало ледяной рукой. Он медленно повернул голову. Предчувствие не обмануло его.
В метре от себя, по другую сторону изгороди, он увидел того самого дозорного, о котором говорили контрабандисты: это был он, Вечный муж, на выходные приезжающий в эти места. Он сидел перед графинчиком с вином и смотрел в ту сторону, где находилась Элизабет.
После того, что произошло в Сисинхёрсте, они больше ни разу не виделись, с тех пор минуло лет десять. С ловкостью лондонского карманника Элизабет всегда удавалось так спрятать семейные снимки, что найти их было невозможно.
Черты этого человека навсегда врезались в память Габриеля. Он попросил Всевышнего о том, чтобы тот, в свою очередь, его не узнал. Было бы немилосердно заставить его признать, что его соперник — вот этот отталкивающего вида велосипедист.
Наверное, Бог его не расслышал, поскольку муж обернулся, оглядел его и даже пошутил:
— Как ни крути, а лошадь была лучше!
Нет, все же в своей неизъяснимой милости Господь, сочтя, что любовник и без того достаточно наказан, затуманил взгляд мужа и не попустил его сделать ужасное открытие.
Габриель поспешил убраться восвояси.
Спускался вечер. Легкая стелющаяся дымка окутала долину, делая ее похожей на море. Только вдали возвышался шпиль Ипрской башни.
Габриель понемногу пришел в себя. Сев на скамью спиной к аббатству Пресвятой Девы Марии — подарку Лиги Памяти и Молитвы канадским солдатам 1914—1918 годов, он каким-то странным образом вдруг задумался о фламенко. То ли само место внушало щемящую тоску, то ли от того, что слово «фламенко» происходило от названия «Фландрия»: когда испанские солдаты заняли ее, они распевали по ночам песни, пытаясь заглушить тоску по родине.
На холме по-прежнему можно было разглядеть неподвижную человеческую фигуру, словно заклинающую кого-то или взывающую к кому-то.
К Элизабет, недоступной для него еще в течение пятидесяти пяти дней.
Однажды, много лет спустя, в Париже — перед моим отъездом в Китай, я прогуливался по улице, на которой проживала Элизабет. Эта губительная привычка с годами превратилась для меня в необходимость: я не мог уснуть, не побывав у ее дома. И вдруг открылось окно. Это был он. Он словно ждал меня. Посмотрев направо — в сторону Пантеона, налево — в сторону Люксембургского сада, он взглянул на меня. Я видел его лицо, слышал его голос. И сегодня еще мне памятно выражение тоски и нежности, с каким он произнес:
— Не ждите зря. Ее нет.
Мне пришла в голову мысль о королевских резиденциях, где поднимается и опускается флаг, чтобы подданные знали, здесь королева или отсутствует. Мы взглянули друг на друга. Мне померещилось, что он был готов пригласить меня зайти. Я еще и сейчас уверен, что он начал фразу. Мы оба были уже не молоды, ему шестьдесят, мне на пять лет больше. Два полысевших, поседевших соперника. Но тут в конце улицы сверкнули две фары, прозвучал автомобильный гудок.
Он помедлил и закрыл окно.
L
Были и другие счастливые моменты.
Например, однажды Элизабет вернулась из Брюсселя очень расстроенная глупостью своего начальства, и пришлось утешать ее. Каждую пятницу из Парижа звонил ее шеф и интересовался:
— Как продвигаются наши дела? Как успехи? Улучшаются ли наши позиции?
И при этом речь шла вовсе не об «улучшении наших позиций» на мировом рынке, а о том, чтобы раздавить соседний отдел.
— Я могу на вас рассчитывать, Элизабет? Приложите к этому все усилия уже с понедельника, — говорил он, дыша в трубку и передвигая на карте боев местного значения флажки…
— Ты только представь себе, кто нами руководит! Габриель гладил ее по волосам, массировал голову.
И мало-помалу отвлекал от этих смехотворных переживаний. Хорошее настроение вновь возвращалось к ней.
— Откуда этот дымок?
— Это запеченный палтус, дорогая.
Габриель использовал передышку в работе, чтобы предаться своей второй после садоводства страсти — кулинарии.
Мэтр Д. говорил с нами о литературе, белых трюфелях и любви. Это были три его излюбленные темы, из которых он с ловкостью виртуоза-ткача плел сложную ткань. Мы познакомились в Клубе друзей французского языка, крохотном островке Франции во Фландрии. Он делал доклад на животрепещущую тему: не был ли Пьер Корнель, уже стареющий, ведущий праздный образ жизни, всеми забытый, автором некоторых пьес, приписываемых Мольеру, у которого заказов было невпроворот?
Когда отгремели аплодисменты, мы подошли к оратору: человек, так живо интересующийся истиной и анонимным авторством, не мог быть нам чужим.
Должен признать, его в большей степени притягивала красота Элизабет, чем мои расспросы о французском XVII веке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77