То есть вполне возможно, что в Лейпциге всего лишь углубится апатия, овладевшая мной в последние месяцы. Очевидно, я все еще не могу с ней примириться, очевидно, я нуждаюсь в решающем подтверждении, что меня действительно ничто больше не трогает. Ты не представляешь себе, Надя, каково в конце подобной истории снова торчать одному в пустой, равнодушной, холодной квартире. После того как тебе сначала со всех сторон продемонстрировали одинаковую сдержанность вкупе с брезгливым подъятием бровей, а потом вообще, так сказать, больше ничего. За исключением твоей матери, конечно, и Ральфа Отта, он разок заходил, прежде чем окончательно слинять в Америку. Принес бутылку виски, выслушал и, кажется, даже понял, что меня угнетает, не дает дышать, хотя погода вроде бы улучшилась, на улице потеплело, иногда даже снова проглядывает солнце, как будто нужно только набраться терпения, и последние тучи рассеются. Потому что проблемы высвечены и могут быть раз и навсегда отсечены, в том числе мной. Я думаю, Ральф знает, что это значит, когда все, за что ты цеплялся до сих пор, рассыпается в прах. Больше никаких вопросов, никаких миссий, я думаю, Ральф уже давно смирился с таким образом жизни, который теперь светит мне, — с тотальной бессмысленностью, которую к тому же постоянно осознаешь. Лос-Анджелес, Лос-Анджелес, лепетал он, качая головой, когда кончились все слова и бутылка давно опустела. Когда он уходил, я, кажется, уже спал. Да, как-то звонила Петра, предлагала устроить семейную встречу вчетвером, включая Гюнтера, и наверное, подразумевалось, впятером, если я кого-то приведу. Она была так любезна, интересовалась, как у меня дела, она, мол, слышала о моих неприятностях на работе. Я обещал приехать и остался дома. Видеть дочь или не видеть дочь, ехать ей в угоду или не ехать в угоду самому себе, это, конечно, тоже потеряло для меня всякое значение. Позже я просто отключил телефон.
А что касается коллег и вообще всего школьного климата, я всегда твердил себе, что иначе они и не должны реагировать. Реагировать на то, чего они не постигают и поэтому считают ненормальным. А что им остается, если они хотят как можно основательней вычеркнуть эту историю из памяти? А поскольку я, к сожалению, все еще отсвечиваю у них на пути, мешаюсь под ногами, они и относятся ко мне соответственно. Вычеркивают меня из сознания, игнорируют, возобновляя таким образом расчетливую старую дружбу. И если в какой-то момент нечаянно сталкиваются с призрачным явлением, каковым я для них стал, соприкосновение с чем-то непостижимым вызывает у них смутную неприязнь, и они сразу брезгливо отряхиваются. Но ты, Надя, ты? Почему ты ведешь себя так, словно не желаешь меня знать, словно никогда меня не знала? По той же причине? Каждый вечер я спрашивал себя об этом, сидя с бутылкой виски за пустым столом, за которым прежде работал, хотел что-то выяснить, понять вас, понять тебя, понять себя… Как же давно это было. И чем дольше я об этом думал, тем дальше, в беспощадную даль отодвигался любой ответ. Пока не осталось никакого желания, никакой загадки, ничего, что я еще мог бы назвать причиной своего глупого, неуловимого беспокойства, на смену которому быстро явилась бесчувственность, отупение, видимо, окончательное. Пока я вместе с ответами не похерил и все вопросы. Все, кроме одного-единственного, для меня в принципе всегда единственного, первого и решающего вопроса. Я хочу сказать, Надя, постепенно, далеко не сразу я начал понимать, что просто должен терпеть невыносимую пустоту в моей голове. Все дело просто в этом. В этом, так сказать, и была истина. Принять пустоту. Да, я сидел ночами и только и делал, что безудержно ей предавался и поддавался. Все вокруг меня растворилось, все осталось таким же. Ничего не растворилось, все изменилось. Такое вот мрачное открытие, которое почти удовлетворительно характеризует мое состояние. Но в этом тумане все-таки скрывается что-то еще, я знаю. Вопрос только в том, что именно. Что тут произошло, хотя ничего, собственно, не произошло? Может быть, все-таки удастся выяснить, если это вообще возможно. Вероятно, даже скоро.
Вероятно, в Лейпциге. Больше об этом ничего не скажешь. Надя, все остальное — умозрительность и слабая надежда найти решение, вместо того чтобы погибать в этом отупении, как бы там ни было. Я сообразил это в момент, когда стоял за кафедрой в 9-м «А» и наткнулся на листок бумаги, на котором огромными печатными буквами было написано «Лейпциг», и больше ничего. Я нашел эту записку в тот же день, когда мне сообщили, что на время экскурсии в Лейпциг я заменю Роберта Диршку. На вечерней тренировке по гандболу он сломал переносицу и получил сотрясение мозга. Сначала я не обратил внимания на записку, она лежала на столе прямо передо мной, и все-таки я заметил ее только в конце урока. Я ведь был немного рассеян на этом уроке немецкого, мы писали классное сочинение на тему «Несут ли СМИ моральную ответственность перед обществом?», и я все время смотрел в окно, на проезжающие мимо автомобили. Собственно говоря, я уже несколько недель бродил, как лунатик. Часто терял чувство времени, еще чаще забывал, чем занимался несколько минут назад и что только что сказал. Я мог очнуться то в классной комнате, то в рейсовом автобусе, то в каком-то торговом пассаже, и не знал, где я и как сюда попал. Коллеги отвечали на мои замечания, которых я не мог припомнить. Тогда я просто уходил. На уроках в такой ситуации я просто начинал читать из хрестоматии. В каждый отдельный момент я сознавал свой промах, но через минуту вновь о нем забывал. Мне было наплевать, что я ставлю людей в тупик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79