Ты тоже близка к этому.
Надя встала, оперлась руками о стол, слегка наклонилась ко мне, но это выглядело так, словно она собиралась оттолкнуться назад.
— Я тоже, я тоже, очевидно, ошибалась. Ты совсем ничего не понял.
Она казалась очень усталой.
— Я совсем не знаю, что сказать, с чего начать. Ты все время думаешь о том, чего нет. Учитель немецкого. Прости, но ты смотришь на них именно так, как положено учителям немецкого. Они для тебя действующие лица, каким-то образом связанные друг с другом в единый сюжет, или тебе видится персонаж, попадающий в разные конфликтные ситуации. Драма, трагедия, психология и так далее. Но это же совершенно не важно, это не играет никакой роли, то есть это несерьезно, это ненастоящее. Ведь все равно, кто это, это же чистый случай. Это может случиться с каждым, стоит только кому-нибудь нажать на спуск. Ради любой бессмыслицы. Я думала, ты понимаешь; в принципе, ты это сам сейчас сказал. И все равно опять начинаешь. Ты тоже не лучше, чем другие. Почему, собственно, ты не идешь в полицию?
Я испугался:
— Но это же безумие. Это невозможно.
— Почему же? Боишься за свою дерьмовую работу? Чего ты, собственно, боишься? Скрывать-то нечего, Франк. Так ведь? Может, ты вовсе и не хочешь, чтобы это прекратилось. Может, ты сам все заварил. Откуда мне знать, что не ты скрываешься за всей этой дурью? Ну, что скажешь? Ты для этого достаточно чокнутый, то есть, если честно, Франк, ты самый чокнутый тип из всех, кого я знаю. И сильно не от мира сего. Анонимочки, телефонный террор. Как в плохом криминальном романе. Возьми хотя бы эти твои так называемые заметки. Чем ты вообще занимаешься? Чего ради? С кем разговариваешь? Этот «ты», которого ты сварганил в своей чокнутой голове, он кто, скажи на милость? Твой телевизор? Реальность или что? Разве это не безумие — говорить с кем-то, кто не может ответить. Хочешь таким образом узнать, как тикают люди? Могу тебе только сказать, тебя занесло совсем не туда, и если не опомнишься, скоро спятишь по-настоящему. Ничего ты не выясняешь, просто развлекаешься, отвлекаешься, едешь совсем в обратную сторону, вот и все, что можно выяснить, только для того оно и существует.
Видно, я уставился на нее с ужасом и недоумением, — она взглянула на меня как на больного, а я и впрямь почувствовал, что схожу с ума. Строго говоря, я совершенно ничего не понял из того, что она наговорила. Но воспринял достаточно сигналов, чтобы подозревать, как глубоко должны были ранить меня ее нападки, если бы я понял их в полном объеме.
Надя выпрямилась и собралась уходить. Я думаю, она испытывала сострадание. Зато я — бессильную ярость. Я все пялился на нее и желал, Господи, да, в этот момент мне захотелось переспать с ней. Здесь. Немедленно. Сейчас. Посреди этой дурацкой закусочной. Она сказала:
— Уходим.
Мы ушли. Перед телеэкраном в здании вокзала мы остановились, в новостях показывали интервью с Герхардом Шредером, новым канцлером. «Мы не имеем права забывать, что власть может доставлять большое удовольствие», — говорил он в этот момент. На прощание Надя протянула мне руку:
— Удачи. Нашей жизни тебе никогда не понять.
И мы расстались.
С тем, что мы с тех пор действительно прервали всякие отношения, я бы еще примирился. Правда, дурацкая игра в письма и звонки теперь только и развернулась по-настоящему, а я, оставшись один на один с моей манией преследования, чуть не спятил окончательно. Например, я попытался усвоить Надину точку зрения. Утешался мыслью, что не важно, кто именно нам угрожал. Пожалуй, она права, говорил я себе, это может быть каждый, с определенной точки зрения это и есть любой. Нужно к этому приспособиться, нужно терпеть то, чего нельзя изменить. В результате противник становился все абстрактнее, все призрачнее. А иногда, в самые скверные моменты, мне казалось, что на меня ополчился весь мир.
Но каким же адом были эти последние недели, этот ежедневный бег сквозь строй, под световыми гирляндами, между очередями блестящих автомобилей, в которых, словно звезды, отражались электрические лампочки. А витрины, а громкоговорители над входами в универмаг с их мерзкой рождественской рекламой. К тому же я постоянно чувствовал, что за мной следят, и по ночам ездил на машине, поскольку больше не мог сидеть дома или в баре, нигде не выдерживал. Люди сводили меня с ума. Я выезжал за город, на шоссе, потом на какую-нибудь проселочную дорогу. Останавливался у обочины, засыпал, положив голову на руль, спал два-три часа, пока не просыпался от холода, возвращался домой, выбирая по возможности самые длинные, обстоятельные маршруты.
С другой стороны, я почти соглашался с этим безумием. Больше всего я терзался тем, что, хоть умри, не понимал Надиных упреков, которые мучительно реконструировал по памяти. В общем-то я ничем другим не занимался. Я думал, она вкладывает персты в мою рану, копается в ней, в сплошной разверстой, кровавой яме. Я безвозвратно терял нечто, что до сих пор служило последней опорой моей жизни. Но не мог думать о том, что же это, и сейчас еще не могу. Да, так мне и надо, думал я, замечательная проницательность. Меня от нее тошнило.
Происходило ли с Надей нечто похожее? Вряд ли. Хотя анекдотическая идея с отелем принадлежала ей. И она сама нарушила ею же наложенный запрет и подкараулила меня вчера у школы, в каком-то закоулке. Но ее побудительные мотивы наверняка были несколько иными, чем просьба о защите и помощи. Я предполагаю, что она чувствовала себя немного виноватой.
Я же, напротив, уже со всем смирился и вроде бы добровольно, хоть и с насмешливым презрением, подставил шею моим таинственным преследователям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79