То есть, я рад, что в этом смысле могу тебя теперь разочаровать. Вообще все было легко. Совершенно непринужденно, верно, Надя?
Она как раз может подтвердить, верно? Она подтверждает в принципе уже тем, что я это записываю. Разве не фантастика? Ха, отныне она моя постоянная свидетельница, и ты в любой момент можешь вызвать ее для дачи показаний. Тебе хорошо слышно там, в углу? Она — мое доказательство, она, человек, мне теперь незачем перед тобой оправдываться. Скажи ему, Надя, то, что он хочет знать. А то ведь ни за что не поверит.
С другой стороны, такая доверчивость с ее стороны меня растрогала, это естественно. Ведь, читая мои заметки, она могла сообразить, насколько запутанным было мое к ней отношение. И конечно, меня взволновало, что эта пугающе юная девушка, совершенно чужая, несмотря ни на что, вдруг оказалась у меня в квартире полуобнаженной. Но и сказать ей это вслух было совсем нетрудно, все разумелось само собой, исключало недоразумения. От нее не скрылся, так сказать, характер моей взволнованности, от меня — ее знание о нем. Как будто два существа, прозрачных по причине их, можешь смеяться, родства душ, стояли и смотрели друг на друга. По крайней мере в тот момент. И Надя одобрила то, что увидела. Я сразу это понял, уверен в этом и сейчас. Я это знаю.
И потом мы побежали.
Прежде чем рассказывать дальше, хочу предостеречь от ложного впечатления. Я лишь недавно сумел дисциплинировать себя настолько, что не пропускаю ежедневной пробежки. И кроме того, напоминаю, что несколько недель тому назад мне было совсем хреново. Нет, я не собирался помирать, даже не страдал физически. Просто потерял всякий интерес к жизни. Опустил руки, перестал прибирать в квартире, размышлять, читать. И конечно, забросил свою писанину, она показалась мне глупостью. Я даже чуть было не уничтожил все записи. Наступило бесконечное, неописуемое отупение. Я был ни на что не годен, как в полусне добирался до электрички, слонялся по школьным коридорам и, едва высидев уроки, возвращался домой, засовывал в микроволновку невкусную жратву и забывался перед телевизором. Каждые три минуты переключался с канала на канал и просиживал так целыми часами с раннего вечера до глубокой ночи. Или засыпал. Или смотрел в потолок. В шкафу росла гора непроверенных тетрадей.
Ни одного разговора. Только бывшая жена позвонила однажды, дабы поставить меня в известность, что в ближайшие месяцы выходные с Люци, к сожалению, придется отменить. Якобы по причине несовпадения каких-то сроков; похоже, я не увижу Люци даже на рождественских каникулах. Я не спорил, я даже не захотел поговорить с самой Люци. Я принял это к сведению и сказал: ладно, будь по-твоему. Я даже не задумался о том, какой, собственно, предлог измыслила Петра для этих вполне для нее типичных драконовских мер, которые она явно намеревалась принять. Она решила впредь держать меня подальше от дочери, как пригрозила еще летом; вот стерва, подумал я с горечью. Но этим мой протест и исчерпался.
Вот почему Надя застала мой стол в том запущенном состоянии, в каком он пребывал со времени моей эскапады с Амелией и Карин в кафе «Бреннер». Вообще-то я люблю порядок, а кавардак, пыль и духота всегда вызывали у меня отвращение. Но как раз с того момента они стали мне совершенно безразличны и безраздельно воцарились в моей квартире. И я действовал скорее инстинктивно, когда однажды вечером все-таки вылез из кровати, натянул костюм для бега и бросился вон из дому. Этого потребовало, если тебе угодно, мое тело, но не мой дух. Во всяком случае я был поражен тем, какую власть надо мной все еще имеет этот голос плоти, эта бренная оболочка.
Но часовая пробежка по полям, через лес, стала с тех пор единственным за целый день активным действием, которое я предпринимал по собственному почину. И бесспорно, рутинная моторика успокаивающе повлияла на мое душевное состояние. С одной стороны, за это время я гораздо глубже и острее стал осознавать свой провал, столь роковым образом не поддающийся серьезному анализу. С другой стороны, я ощущал странное успокоение. Признаюсь, более бессмысленное существование, чем мое, казалось вообще невообразимым. И все-таки я бежал, дышал, потел и, честно говоря, чувствовал себя не так уж худо. Вид на холмы разворачивался передо мной как живописный пейзаж, написанный волшебной кистью и обретающий трехмерность. Это пространство было готово принять меня, и с каждым шагом я проникал в него все глубже. Я забывал о себе при виде ярко раскрашенных осенью деревьев — желто-зеленых, красных, багряных шаров, обрамляющих хвойный лес, слушал шорох листвы под подошвами из пластика. Может, у меня в голове никогда прежде не копошилось так мало мыслей. Я даже начал бегать все дальше и дальше, мечтая о еще более долгих пробежках, — тогда, думал я, мыслей будет все меньше и меньше.
Вот в каком состоянии меня застала Надя. И теперь она бежала рядом со мной, в своей белой безрукавке и моих чудовищных шортах, освещенная золотым светом осени. Воздух был прохладным для этого времени года и наполнен запахом вспаханной земли. Кроме нескольких незначащих фраз, мы не сказали ничего. Да и не в этом было дело. Мы свернули в овраг, миновали сигнальную трубу и бежали рядом, пока позволяла широкая колея, разделявшая увядающие кукурузные поля двойным глубоким, почти прямым разрезом. Когда в лесу дорога сузилась, я стал держаться впереди Нади, слыша за спиной ее громкое, но равномерное сопение.
И чем дольше мы бежали, тем больше я, непонятно почему, гордился этим простором, этим лесом, этим куском природы. Как будто это было мое, так сказать, богатство, моя земля, как будто в ней отражалась моя суть, и я мог открыть ее Наде, пока мы вместе ее пересекали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79