Ну вот, добрались и до лета 1917. Так мне белые врезали по башке трубой – я уж точно заново родился. Чуть не убили. Просто повезло, что один попался жалостливый и не дал им добить меня. А многие другие оказались не такие удачливые. Толком не знаю, с чего начались беспорядки. Может, и вправду, что писали в газетах, да мне и официанты в гостинице говорили, и Джистан, будто все вышло из-за того сборища, на которое рассылали белым приглашения, чтобы пришли и посмотрели, как цветного будут живьем на огне поджаривать. Джистан сказал, что заявились тысячи. Еще он сказал, что у всех просто уже накопилось, и не одно, так другое обязательно бы случилось. Во время войны цветных нанимали на работу толпами. Негры как с юга стали уезжать, тамошние работяги из белых рвали и метали, на север приехали, опять плохо – тут бедняки недовольны.
Кое с чем я и раньше сталкивался. Два моих брата. Ох и досталось им. Миссис Рода тогда чуть не умерла. Потом еще про одну девчонку. Гостила у своих в Кросленде. Совсем девчушка. Здесь-то по-другому, если один возмутится, то за ним сотня встанет.
А в тот-то раз вот что вышло: бежали мальчишки, маленькие совсем, я увидел, как один упал, ну и подошел к нему. Все остальные беспорядки уже были без меня: мы с Вайолет лечили мою разбитую голову. Однако выжил. Может, поэтому через два года и принял седьмую перемену, когда топал как дурак по улице за триста шестьдесят девятым, прошел с ними весь марш от начала до конца, как придурок какой. Не припомню, чтобы я до этого танцевал на улице, а тут выплясывал со всеми вместе. Я уж было думал, что эта перемена последняя. Во всяком случае, она была самой лучшей. Война позади, и, глядя на цветных солдат из триста шестьдесят девятого, я был такой гордый, что сердце чуть не лопалось на части. А я еще и работу новую нашел, Джистан помог, в другой гостинице, где на чай давали не мелочью, а все больше бумажками. В общем, достиг. В 1925 мы все достигли. А потом Вайолет начала на ночь куклу баюкать. Слишком поздно. Хотя я понимал ее. В некотором роде.
Поймите меня правильно. Я вовсе не виню Вайолет. Это целиком моя вина. От и до. Мне никогда не забыть, что я сделал с этой девушкой. Никогда. Слишком часто я менялся. Этот последний раз был лишний. Можно даже сказать,
что я всю жизнь был Новым нeгpoм. Но ни одна из этих перемен, ни все, что я пережил, не подготовили меня к ней. К Доркас. Мне будто опять двадцать сделалось, как в Палестине, когда я в первый раз утолял свой мужской аппетит под грецким орехом.
Всех тогда удивило, что мы уехали, я и Вайолет. Говорили, что в городе, мол, жить одиноко, но что мне одиночество, думал я, если я привык быть в лесу и к тому же прошел выучку у самого лучшего на свете охотника. Душа с него вон, с этого одиночества – я же деревенский парень. Откуда мне было знать, как восемнадцатилетняя девушка действует на взрослого мужчину, у которого жена спит с куклой? Я узнал такое одиночество, какого даже и представить себе не мог в самой дремучей чаще, где на пятнадцать миль ни единого человека или на берегу реки, где только и поговорить, что с собственной наживкой. Она убедила меня, что я не знал сладкого вкуса жизни, пока не попробовал ее меда. Говорят, что змеи слепнут перед тем, как последний раз поменять кожу.
У нее были длинные волосы и плохая кожа. Дело поправимое: кувшин воды два раза в день, и прыщей как небывало, но я даже и не заикался об этом, мне потому что итак нравилось. Маленькие полумесяцы под скулами напоминали копытца, будто небольшое стадо пробежало. И еще на лбу. Я, конечно, покупал ей, что она просила, но снадобья эти не помогали, и я радовался. Как, пропадут мои маленькие копытца? И я потеряю след? Да это же самое лучшее в мире – напасть на след и идти по нему. В Вирджинии Я выследил свою мать и вышел прямо на нее, и Доркас выследил на городских улицах. Не то, чтобы я что-то предпринимал. Даже ничего не обдумывал. Когда след начинает говорить с тобой и подавать знаки, в тебе просыпается что-то такое, что само думает за тебя. Если след молчит, можешь сколько угодно выходить из дому, сунув монетку в карман, ну купишь сигареты и пойдешь, а потом побежишь, а потом очнешься где-нибудь на Стейтен-Айленде, вопя во всю глотку, или на Лонг-Айленде, тупо уставившись на пасущихся коз. Но если след заговорил, то что бы ни стояло на пути, ты все равно очутишься в людной комнате и пошлешь пулю ей в сердце, даже если тебе без этого сердца жизни нет.
Я не хотел уходить. Уже после, когда пистолет бабахнул и никто его не услышал, кроме меня. Может быть, потому они и не прыснули в разные стороны, как стая черных дроздов, они и с виду-то были вылитые дрозды, а остались в куче, распаленные танцами и музыкой, никак не могли оторваться друг от друга. Я тоже хотел остаться. Подхватить ее, пока она не упала, и что-нибудь с собой сделать.
Я не рыскал по следу. Он сам искал меня, и когда ор заговорил, я сначала не услышал. Я бродил, просто бродил по Городу. Да, с пистолетом, но не пистолетом хотел я до тебя дотянуться, рукой. Пять дней бродил. Сперва «Высокая мода» на 131-й, я думал, у тебя назначено на вторник. Всегда же было – первый вторник каждого месяца. Нет, в этот раз мимо. Зашли женщины из Салемской баптистской с рыбными обедами, и еще слепые близнецы на гитаре играли – ты правильно говорила, что один слепой, а второй так, за компанию, да и не близнец он вовсе, а может, и вообще не брат. Наверное, мамаша придумала, чтобы им больше денег давали. Они играли что-то такое развязное, не свои обычные гимны, и тетки, которые продавали. рыбные обеды, кривились и ругали их мамашу, но самим близнецам ни слова не сказали, и, судя по всему, им нравилось, потому что самая крикливая так притопывала ногой, что даже зубы лязгали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64