В домишке за перегородкой со стеклянным верхом сидят двое дежурных. Одного я узнал, мы встречались в прошлом году. Это мужчина в расцвете лет, как сказал бы он сам; на мой взгляд — брюзгливый старикашка; я не забыл, как он издевался надо мной в прошлый раз, когда я пытался договориться с ним по-хорошему. Я решил, что не пойду к его окошечку. Пойду ко второму. Там сидит девушка. Ну какая она мне девушка! Правильнее будет сказать — сидит молодая дама. Но я редко употребляю слово «дама», оно тянет за собой целый шлейф всякой всячины. Молодая женщина, вот кто она такая. В том окошке сидит молодая женщина. Она моложе меня. У нее приятное лицо, и она не помнит меня по прошлому году, в прошлом году ее здесь не было, во всяком случае не было в тот день, когда я приходил за своим автомобилем, после того как его эвакуировали сюда второй год подряд; а это существенная разница: одно дело — твою машину эвакуируют два года подряд, и другое дело — три года подряд. Два — это два. Это не система. Это лишь па одну единицу больше, чем один. На этом не построишь статистику. Л вот три — уже совсем другое число! Это начало чего-то продолжительного. Три — это уже близко к тому, чтобы стать привычным. Два — это случайность, но три — это уже не так случайно, три уже говорит что-то о характере личности, оно намекает на то, что можно назвать изъяном, каким-то особым состоянием, хроническим состоянием, которое скорее всего не поддается лечению; вот именно, ведь в слове «хронический» уже заложено это значение — раз хронический, значит, неизлечимый, об этом не стоило и распространяться; «неизлечимый» было ненужным добавлением, как говорится, масло масляное, это называется плеоназм, я еще со школы запомнил, как это называется; «всадник верхом на коне» — вот школьный пример плеоназма, после «хронического состояния» надо было ставить точку, «хроническое» — и точка. Я болен. Я — больной человек. И разница между двумя и тремя гораздо больше, чем между тремя и четырьмя. Несравнимо больше. А я уже пересек эту магическую черту, стену между двумя и тремя. Отныне все может случиться. То же самое повторится и в следующем году. Этому суждено повторяться. И любые попытки помешать этому бесполезны.Я вхожу в дом или павильон, это уж как посмотреть, однако, по-моему, он выглядит скорее как павильон, хотя задуман был как дом; ступеньки у входа павильонные и занавески павильонные, и в любом другом месте это считалось бы павильоном, например на ипподроме это несомненно называлось бы павильоном, где можно получить совет, на какую лошадь надо ставить, или купить колбасы или еще что-нибудь из того, что необходимо посетителю скачек, хотя бы курево; и в торговом центре сельской местности это тоже считалось бы павильоном — павильоном, где продаются гамбургеры, и по сто шестьдесят граммов, и по двести тридцать граммов, а также жареный картофель, который, между прочим, привозят из Бельгии; кстати, если бы я писал брошюру о Бельгии, то мог бы даже не вспоминать про воду, зачем поминать то, о чем лучше молчать; образ Бельгии не связан для нас с водой, хотя там есть портовые города, а как же иначе — портовые города есть в Бельгии, но это не главное, о чем мы думаем, когда говорим о Бельгии, так что можно спокойно обойтись без упоминания о воде; но эта брошюра не про Бельгию, а про Финляндию, и это меня раздражает; раздражает, надо сказать, все сильнее, меня раздражает, что надо писать именно о Финляндии, точно и без нее мало на свете воды, а тут еще и Финляндия, где почти двести тысяч озер и в них сплошная вода, а вода — это измены и перемены, и если посмотреть в будущее, то она не оставит на земле ни единого камня, а я смотрю именно с точки зрения будущего, потому что все относится к будущему; нет ничего, что относилось бы только к настоящему; в будущем-то все и произойдет, желаемое и не желаемое нами, и пропади оно пропадом, все нежелаемое!Перед окошечком, в котором сидит молодая женщина, стоит человек и расплачивается, выкупая свою машину, а перед вторым окошечком, где сидит старым брюзга, нет никою. Дилемма! «Ближайший в очереди, прошу сюда!» произносит вредный старикашка. Это он мне. Ближе всех — я. Я для него ближайший, все мы друг другу — ближние, а сейчас ближний я, кроме меня, нет никого. Одним словом, получается двоякий смысл. Тонкий старичок! Как видно, я его недооценивал. Но я стою, как стоял, и упорно не подхожу к его окошечку; ему приходится повторять свое приглашение — пожалуйста, мол, подходите! «Я подожду, — говорю я старикашке. — Я с ней хочу говорить», — объясняю я, кивая в сторону молодой женщины, с которой хочу говорить, потому что старикашка мне не понравился и у меня нет желания с ним общаться. «Слушай, а ты ведь, кажется, был у нас в прошлом году, верно?» — спрашивает он меня. Прикидываюсь удивленным. Вот этого-то я и боялся все время. «Это ты мне?» — удивляюсь я, указывая на себя большим пальцем, большим пальцем очень удобно тыкать в свою сторону, поскольку это единственный палец, который от природы повернут назад, к себе, в то время как остальные пальцы указывают вперед, на окружающий мир, на все то, чего мы не понимаем и в чем никогда не научимся разбираться. Он утвердительно кивает и говорит, что узнал меня. Я выражаю сомнение. «Не припомню, чтобы я тут бывал», — сказал я и, значит, опять соврал. Надо как-то последить за собой, а то больно много я вру. Обыкновенно я сначала хорошенько подумаю, прежде чем соврать, потому что врать неприятно, а тут вот не подумал, бывают такие ситуации, когда поневоле приходится врать, и здесь как раз сложилась такая ситуация, но гооврить, что я не приходил сюда в прошлом году, значит, врать, — одним словом, сплошное вранье от начала и до конца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74