По-моему, это однозначно характеризует их не с лучшей стороны.
17 апреля
Сегодня я пробежала свой первый марафон. Солнечным днем через весь Лондон. За четыре часа сорок четыре минуты. 444. Почти что число Сатаны. Я устала очень, но не вусмерть. Я могла бы, наверное, бежать быстрее, но не отважилась, самым важным для меня было не сойти с дистанции. Потом тихим шагом вернулась в отель, чувствуя, что мама, папа и Том смотрят на меня сверху и гордятся мной. Я несколько раз взглянула в небо и подмигнула им. Это так приятно — по-детски думать, что они меня видят. И стараться ради них.
18 апреля
Прочитала в газете, что некто Раймонд умер вчера во время марафона. Ему было пятьдесят девять лет и он в восьмой раз участвовал в Лондонском марафоне. И в какой-то момент упал — и все, точно как папин знакомый. Сердце не выдержало. Нет бы это была я! Но я так чертовски молода. Сердце у меня наверняка в полнейшем порядке. И при неудачном стечении обстоятельств будет биться еще лет восемьдесят. Это никуда не годится. Я обязана вмешаться. Надо ехать в Конго — под перекрестный огонь противоборствующих группировок.
20 апреля
Я по-прежнему в Лондоне. Этот город представляет миллион интереснейших возможностей, но я ими не пользуюсь. Только бегаю и пишу о Солнышке. Для меня это развлечение, как для других отгадывание кроссвордов. Я пишу о несчастной девушке, в которую вселился Сатана. И сама не знаю, на кой ляд сдалась мне эта Солнышко. Я вообще ничего не знаю.
22 апреля
Когда я пытаюсь проследить, как работала моя мысль в последние дни, я понимаю, как психогейр стал психиатром. Безусловно, любопытно изучать этот полнейший хаос мыслей — если сам не в разобранном состоянии. В течение всего нескольких часов я могу пережить совершенно разнонаправленные порывы и чувства. Вот в неком экстазе я несусь по Гайд-парку и перепрыгиваю через скамейку только потому, что она оказалась у меня на пути, и потому, что я чувствую себя настолько легкой, быстрой и энергичной, что мне как будто бы ничего не стоит воспарить, а через короткое время я уже перед открытым окном в комнате, мокрая после душа, налитая тяжестью, в мозгу бьется мысль, что стоит мне подальше перегнуться через подоконник и аккуратно разжать пальцы, как все будет кончено — в несколько секунд и, надо надеяться, я уже ничего больше не буду чувствовать. Ну вот чем я занимаюсь? Уму непостижимо. Но мне кажется глупо кончать с собой в состоянии аффекта. Я должна быть уверена, что хочу именно этого. Но где взять такую уверенность? Я все время считала, что хочу, это придавало мне сил, мне и моим чувствам. Желать смерти — это ни с чем не сравнимо и ни на что не похоже. Такие люди становятся неуязвимы. А стоит мне подумать, что я все-таки останусь жить, как меня немедленно с головой накрывают всяческие сомнения, я начинаю дрожать и плакать. Я уже захлопнула за собой дверь и обрела тем самым покой. А теперь я замечаю, что дверь прикрыта недостаточно плотно, и это меня пугает. По-настоящему, жутко пугает.
23 апреля
Утром, прибежав с пробежки и включив телефон, нашла записку от Констанции. Она отправила ее в четыре утра. Текст гласил: «Я и Гейр в Плайя-дель-Инглес. Здесь роскошно. Думаем о тебе. Приезжай, если ты еще жива и в этой части мира. Мы будем здесь долго».
Другими словами, психогейр и Констанция отправились на банальнейший курорт. Какие лапоньки. Как славно: человек, занимающийся анализом людских душ, настолько лишен фантазии и душевной тонкости. Думаю, Канары — это самое шикарное, до чего додумался психогейр, а Констанция подумала, что это потрясающе интересно. Ее семья в основном проводила все лета дома, выезжая разве что в Исландию или Хардангер — в конный поход с другими подвинутыми на лошадях семьями. Лошадь подчиняет себе всю твою жизнь. Можно отдать на время попугайчика, в крайнем случае собаку, но лошадь точно никому не отдашь. Во всяком случае, если ты настолько набожный и совестливый человек, как все домочадцы Констанции.
Для нее Плайя-дель-Инглес верх экзотики. Но мне нравится, что она сбежала из дому, ничего не сказав. Это здорово. Меня всегда напрягало, что Констанция слишком уж правильная. Но теперь вот взяла и сбежала от всех — от своей лошади, родни и школы. Кто бы мог подумать. Я сразу гораздо больше полюбила ее.
Странно думать о Канарах. Последний раз мы были там лет восемь-девять назад. Папа консультировал каких-то норвежцев, которые строили там гостиницу, поэтому мы в несколько заходов подолгу жили на Канарах. Мы с Томом даже ходили несколько месяцев в норвежскую школу. Мне там нравилось. Папа работал меньше обычного, и мы все время ели в ресторанах и валялись на пляже. Я была совершенно черная и счастливая. И все были счастливы. Пана радовался, что наконец может пустить в дело свой испанский, он заказывал еду в ресторанах и шутил с кельнерами и отельной обслугой. Мама, видимо, не догадывалась, какой у папы хороший испанский, она знала, что он на нем говорит, но не подозревала, что так замечательно, и теперь папой гордилась, и я помню, как мне было приятно, что мама гордится папой. В этом было столько незыблемой жизненности. И казалось, что прекрасное — наша четверка — будет длиться вечно. Папа, прежде чем пойти в университет, почти год колесил на мотоцикле по Южной Америке. Он себе это позволил. Но это он, а мы не имели права отклоняться от пути, намеченного им для нас, нам не полагалось ни писать, ни метаться, ни крутить любовь с художественными натурами вроде керамистки Ренаты. Нам полагалось думать исключительно об отметках и учебе. Шокирующе несовременный взгляд на жизнь, но он был таким, папа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44