А если учесть, что из моей семьи погибли трое, то, похоже, мне предстоит летать пару тысяч лет, пока что-нибудь случится. Слишком уж долго. Столько времени у меня нет. И очень оскорбляет мысль, что, возможно, я совершенно бесполезно летаю по всему миру.
Командир корабля только что рассказал в громкоговоритель, что по правому борту у нас Лабрадорские острова. Выглядят величественно. Нигде ни души. Только лед, вода и море. Отсюда сверху я наслаждаюсь видом и думаю: вот это да, здорово бы оказаться там внизу, посреди этой дикой красоты. Но стоит мне приземлиться, все кругом покажется противным и снова потянет в небо.
18 марта
Со вчерашнего дня сижу в аэропорту Ньюарк. Два раза уже совсем собралась встать и выйти из транзитной зоны, чтобы уехать на автобусе в Нью-Йорк, но оба раза останавливалась в дверях. Я была в Нью-Йорке, когда мне был год или два, но естественно ничего не помню. А мама с папой бывали там несколько раз по папиным делам, они ходили в оперу и по магазинам, покупали одежду и мебель, которую потом отправляли в Осло морем, они возвращались с подарками мне и Тому и взахлеб рассказывали, какой это сумасшедший город; мне всегда хотелось съездить в Нью-Йорк и, покупая в Хитроу билет, я заметила, что жду чего-то приятного от этой поездки и даже как- то радуюсь ей. Честное слово, мне казалось, что мне хочется в Нью-Йорк. Но сейчас я чувствую, что переоценила свои силы. Там действительно много высоких зданий, с которых можно спрыгнуть, но я сама себя обманываю, я все равно не смогу. Теперь меня парализует стыд из-за того, что я так бездарно все сделала в первый раз. Такая простая вещь, а я не справилась. Отнеслась к важному делу слишком легкомысленно и не уделила должного внимания выбору материалов. Посчитала, что все это мелочи. Из чего там сделана веревка. Какие у нее свойства. А ведь веревок существует огромное количество, самых разных типов, а я как дура истеричная взяла и ничего не разузнав схватила самую дорогую. Но поскольку я не погибла, то теперь меня частенько посещает мысль, что, может, это неспроста, может, это намек, что мне пока рано умирать, а надо пожить и все по возможности попробовать. Мысли, конечно, дурацкие. Получается, во всем есть свой смысл. Получается, кто-то руководит всем, что я делаю и думаю, и решает, какой самолетупадет, а какой долетит до места. Я бы очень хотела, чтобы существовала такая высшая инстанция, но ничто не указывает на то, что она есть. Как раз наоборот. И мне нужно принять, что это имеет свои последствия. Мне не хочется потерпеть фиаско еще раз. Поэтому я не отваживаюсь попробовать. Но умереть все равно хочу. И говорю это не для того, чтобы казаться крутой или какой-то особенной. Я вынуждена подвергать себя опасностям. Но мне не хватает, похоже, профессионализма. Зато я ничего не боюсь. Ни разу не испытала страха после того, как мама, папа и Том погибли. Меня пугает только возможность жить дальше и чувствовать себя так, как сейчас.
Прочитала в «Нью-Йорк таймс», что птичий грипп добрался до Румынии, причем вирус (H5N1), судя по всему, мутировал и нельзя исключить, что теперь он опасен и для человека тоже. Сперва я расстроилась из-за румын, а потом подумала, что это неплохая возможность. Я ведь могу полететь туда, отыскать больную птицу и подружиться с ней? Оказаться первым в Европе человеком, умершим от птичьего гриппа, — в этом есть что-то возвышенное, вариант смерти с высоко поднятой головой. Эта идея ничем не хуже других, а лучше у меня все равно нет.
Когда я покупала билет назад в Европу, позвонил Кшиштоф. За последнюю неделю дважды заходили Констанция с психогейром. Они приходят вроде бы проведать Финч Хаттона и узнать, нет ли новостей от меня, но, покончив с этим, закрываются в папином кабинете и долго не выходят. В последний раз торчали до позднего вечера, и после их ухода Кшиштоф обнаружил, что они топили камин, пили вино, а ковер перед камином скомкан. Услышав это, я расхохоталась. Вот дают, превратили мой дом в бордельчик. Мне тоже казалось, что они хорошо подходят друг другу, но я считала их слишком добропорядочными, не думала, что они осмелятся перейти к делу. Бледный, располневший бородатый психогейр старше Констанции лет на двадцать пять. И у него есть жена и дети. Невероятно. Но он очень любит всяких зверушек, и она купилась на это. Уболтал девочку. Я в шоке. Да ладно, пусть. В этом есть и какая-то красота. Любовь ходит своими путями. И ей нет дела до возраста и прочего. Мне эта история очень даже поможет. Отныне психогейр мне совершенно не опасен. Теперь он у меня в руках, потому что они оставили Кшиштофу пятьсот крон, чтобы он ничего мне не говорил. Я попросила Кшиштофа в следующий их приход спрятать среди книг видеокамеру. Она лежит в коридоре в ящике. А он должен не забыть зарядить аккумулятор, войти в меню и убрать вспышку, чтобы не зажигалась во время съемки. Далековато зашел этот психогейр. Спит с восемнадцатилетней школьницей в доме своей же суицидальной пациентки. Это материал на первую полосу, если кто- то вздумает слить информацию. Мне нравится эта мысль.
19 марта
В аэропорту Страсбурга по утрам — в шесть утра — играет пианист. Я решила, что нужно это отметить. Потому что подумала, что трачу слишком много времени на раздумья о себе и почти не обращаю внимания на все остальное, что есть в мире кроме меня. Когда человек угнетен, этот перекос происходит мгновенно. И планов никаких не хочется строить. Я думаю, когда человек планирует самоубийство, он становится очень эгоистичен. Тут дело в масштабе. В перспективе смерти, ее абсолютности и драматизма трудно дать место и увидеть значение всего, что менее абсолютно и менее драматично.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44